Андрей Алексеевич слушал князя в каком-то остолбенении.
Дядя смотрел на него и язвительно улыбался: он предвидел, что теперь племяннику «карачун».
Наконец молодой человек вымолвил побледневшими устами:
— Стало быть, ты вместе с неверными будешь бить христиан православных?
— Что ж, коли это на пользу Рязани, — пожав плечами, ответил князь.
— А греха-то не боишься? — пылко воскликнул Андрей Алексеевич. — Побойся Бога, стар человек!
— Молоденек учить меня, — угрюмо отозвался князь.
— Да, да… Где уж тебя учить. Прощай, княже! Я сейчас уезжаю.
— Еще как-то тебя пущу.
— Я вольный человек, тебе креста не целовал.
— Это все равно. Пустить тебя, чтобы ты пошел Димитрия обо мне оповещать. Ловок! Нет, братику, пока все не кончится, останешься ты у меня.
— Не останусь.
— Будто?
Олег сделал знак Епифану Степановичу.
Тот быстро вышел и вскоре вернулся с двумя дюжими молодцами с копьями в руках.
— Возьмите-ка этого паренька. Ты, Епифан, устрой его как следует.
— Будь надежен, княже!
Стражи взяли молодого Кореева за руки.
Он мог бы их обоих отбросить одним махом, но понял, что сопротивляться бесполезно.
— Дашь ты Богу ответ, князь! — сказал он.
— Ладно, ладно, проваливай!
По его знаку юношу увели.
Дядя, действительно, распорядился как следует: по его приказанию племянника посадили в подклеть с одним окошком и толстою дубовою дверью. Туда бросили ему ворох соломы, поставили воды да кусок хлеба.
— Посиди, княжий любимчик! — насмешливо промолвил Епифан Степанович и захлопнул дверь.
Андрей Алексеевич стал узником.
Он кинулся на солому, изнеможенный, разбитый от страшного душевного потрясения.
— Злодеи, злодеи!.. — шептал он.
Сердце было полно скорби и негодования.
По временам ему хотелось кричать, неистовствовать. Он вскакивал, озирался, как пойманный зверь, потом бессильно падал на солому.
— Боже мой, не попусти злодеям свершить злое дело! — воскликнул он, воздев руки.
И, встав на колени, начал молиться.
Он молился долго и горячо. Молился не за себя, а за Русь, за князя Димитрия;
Жарка была его молитва и подействовала на него успокоительно.
В сердце воскресла надежда, почти уверенность, что Бог не допустит торжества «злых изменников».
Утомительно долгие потянулись часы заключения.
Настала ночь, но сон бежал от глаз узника; рассвет, скудно проникавший сквозь оконце, застал его не спящим; он полулежал, подперев рукой голову, в глубокой задумчивости.
В обеденную пору опять ему кинули хлеба, сменили воду; он забыл и думать о пище.
Обошел кругом свою темницу… Толстые стены, дубовая дверь… Нет, не выбраться отсюда…
А у дверей, наверно, еще страж.
Снова смерклось, наступала уже вторая ночь его заключения.
За дверью послышался говор.
— Нашел время! — ворчливо сказал один голос. — На ночь глядя притащился.
— А ежели мне раньше было не свободно? — ответил второй. — А ты должен: у меня княжий пропуск. Вишь, печать!
— Разглядишь в этакой тьме. Да иди, только долго хороводиться не дам.
Послышался звук отодвигаемого затвора. Дверь приоткрылась, и кто-то вошел. Кто — этого сразу разглядеть молодой человек не мог.
— Андрей Лексеич! Сердешный, — сказал посетитель.
Кореев сразу узнал голос Матвеича.
Кинулся к нему и замер в его объятиях.
— Времени вадить нельзя, — зашептал Большерук. — Надевай-кась скорей…
Он снял с себя и накинул на Кореева широкий и длинный мужицкий армяк.
— Роста-то мы одного… Смекаешь… Шапку на… Да дай- кась я тебе бороду прицеплю… Из пакли я сделал, вчера всю ночь сидел… В темноте он не разберет.
Андрей Алексеевич понял, в чем дело.
Сердце его радостно забилось.
Но тотчас же его охватило беспокойство за участь Матвеича.
— А как же ты? Тебе ведь беда будет.
— Э, родненький! Я стар человек, пожил. Коли и казнят — не беда… Тебе еще жить надо, а мне…
— Почто я тебя губить стану? Я не пойду.
А сердце мучительно просило воли.
— Не пойдешь, так я сейчас сторожа придушу и все равно сгину ни за грош, — решительно промолвил старик.