— Мы его лучше сами съедим, барашка!
— Напишешь об этом? Напишешь, правильно. Что Горлачев не хотел станицу открывать. Как когда-то японцы свою Японию… Стали бы к нам ездить. Увидели бы, что не все тут так хорошо, как по телефону докладываем… А зачем? Так оно, без высоких гостей, спокойнее…
— Дайте немому высказаться! — кричал Эдик Зиборов. — Насчет отрадненской нефти!
Ну и разговорились — Никита не успевал с одного на другого глаза переводить. Жаль только, не про все понимал.
— Ну ты как? — спрашивал бледный, с приплюснутым носом, дядька — нос у него был такой, будто он слегка прижал его к стеклу да так из окна и смотрит.
Другой, с густой красной сыпью на лице и с красным кончиком носа, отвечал коротко и четко:
— Работа, сучок, сон.
— А как Женька?
— Женька завязал. Работа — сон. Работа — сон.
— А Иван как?
— Иван отрубился. Сучок — сон. Сучок — сон.
Может, какие-нибудь шпионы? В котельной у отца кого только не соберется, один раз Никита видел даже негра — тот был в станице на практике.
— Эврика! — радостно закричал вдруг щупленький человек в очках с треснутыми стеклами, перед этим его и не видно было, и не слышно. — Только сейчас стукнуло, Леонид Петрович! Почему мы кричим на корову: гэ! Пошла то есть. Почему? Да это ведь немецкое: «Гее!..» Иди! Просто мы с нашими буренками по-немецки разговариваем.
— Прекрасная догадка! — похвалил Петрович. — Ты запиши, а то забудешь.
— Сейчас вот осенило! — радовался щупленький. — Это же немецкое «гее»!
Тут как раз все примолкли, может, соображали, и в самом ли деле мы с коровами по-немецки разговариваем.
Никита поглядел на одного, на другого, и ему вдруг стало не по себе… Большеголовый истукан Эдик Зиборов, кадыкастый, с глазами навыкате дядя Павлик. Эти двое — один с красной сыпью на толстых щеках, другой — с приплюснутым бледным носом. Космач — нечистая сила. Лысый и с синяком. В треснутых очках. У которого глаз дергается. И с флюсом. Как будто их нарочно вместе свели — ни одного лица человеческого!
Никите захотелось на отца глянуть… Про них с мамой раньше всегда: вот красавцы — пара так пара!
Неужели и отец сейчас какой-нибудь не такой? Никиту охватил испуг, ему вдруг показалось, что он из этой черной котельной, может, больше не выйдет, а так и останется вместе со всеми жить в ней, — им тут только и не хватает маленького уродца с большим родимым пятном около уха!
Никита наконец осмелился, поглядел на отца. Нет-нет, у него, слава богу, нормальное лицо, только черное от копоти и очень усталое.
— Приглашай, Леонид Петрович, — сказал от стола Федя, не выпускавший из рук четверти с самогоном.
— Только одно слово! — выбросив руку вверх, просил Платонович. — Еще одно. Леня в своей истории писать будет: Горлачев!.. А я хочу, чтобы ты не забыл упомянуть еще один факт. Важный, с моей точки зрения. Важнейший! Не знаю, Леня, известно ли тебе, что лет восемь или десять назад Рязанщина не выполнила одну важную поставку — они французам лягушек поставляли, ну, ты знаешь. И тогда пришла разнарядка на Кубань. Дело-то, можно сказать, международное… И в других районах согласились. Согласились, и точка. И в Лабинском, и Курганинском… везде! А Горлачев наш — наотрез. Ты понимаешь: наотрез. А выйди сегодня вечерком на берег Лабы: думаешь, хоть одна лягушка заквакает?.. Или в Курганной? А?! А теперь выйди к Урупу вечером? Концерт целый!.. Разве не так? Что ты на это скажешь?
И лицо у Платоновича сделалось, мало сказать, довольным — сделалось гордым.
Леонид Петрович разомкнул руки и одну протянул к столу:
— Давайте-ка за то, что не отдали французам своих лягушек!
— Гэ в кучку! — кричал Эдик, который уже стоял за столом с пол-литровой баночкой в руке. — Гэ к своим родным стопарям!
— У-у, мужики! Вы поглядите, какой тут сегодня закусон!
Отец до сих пор как будто не замечал Никиту, а тут опять сел рядом, положил руку на плечо.
— Тебе тут, наверно, не надо, а? От одного табачища задохнешься.
Никита поднял на него глаза, глянул в упор:
— А ты придешь, скажи?
— Приду, Никит, приду.
— Когда?
— Завтра приду.
Никите было стыдно, но он попросил все равно:
— Дай честное слово!
Перемазанное лицо у отца и в самом деле было измученное. Он через силу улыбнулся и на секунду прикрыл грустный огонек в глазах: