Сунув руки в карманы черных курток — «москвичек» и чуть сгорбившись, от угла по дорожке шли дядя Павлик Посевин и Эдик Зиборов, а за ними тянулись и Лексашка, и тот, что с синяком, и Федя со своею корзинкой, и еще кто-то, кого он видел вчера у отца в котельной, — что ж они, как собрались, так до сих пор не расходились?
— Да какие, главно, бесстыжие эти алкоголики нынче стали! — не замолкала Подьячиха. — Это раньше скромней никого и не было. Как напьются, так прятаться. Или как Василь Иваныч, бывало, портной. Ты его, чтоб не стеснялся потом, за километр обходишь, а он все равно догонит, скинет шапку да кланяется чуть не до земли: я сегодня с наперсток выпил, простите, миленькая!.. А нынешнему сикай в глаза, скажет: божья роса! На улице с ног тебя собьет, мало прощения не попросит — еще и обматюкает! Раньше рупь у тебя займет, дак потом на пятерку отработает, а этому рупь дашь, тут же забудет, на другой день уже троячку просит, а за что? За безделье! Раньше алкоголик — труженик, каких поискать. Пропьянствовал, а потом стыдится — грех, как же! Да вроде оправдаться старается, спину потом не разгибает. Тот же, бывало, Василь Иваныч… А эти месяцами палец о палец не ударят, а только жрут ее, проклятую, и жрут. Как с утра в шайки собьются, так весь день и прошатаются — скоро на людей, прости меня грешную, бросаться станут!
И в это время из-за угла показались Петрович с Платоновичем и рядом с ними отец. Мама сказала тихо:
— Я, Капитоновна, пойду.
Нагнулась и торопливо пошла от ворот.
Никита, все глядя на отца, пальцами нашел Дружка, ладонь положил ему на шею.
— За мной!
Забежали за угол дома и тут привычно присели — Дружок чуть впереди, а Никита на корточках над ним. Одну руку он положил Дружку под горло, другою по голове поглаживал.
Спокойно, Дружочек! Посиди пока, посиди.
Собачонка уговаривал, а у самого сердце как не выскочит: неужели отец пройдет мимо? Неужели так-таки домой не заглянет?
Вот уж за штакетником молча, только снежок поскрипывал под ногами, проплыли дядя Павлик с Эдиком и Лексашка, за ними от щелки к щелке потянулась плетеная корзинка. Наверное, этот, в разбитых очках, сказал тоненько:
— Любопытно, что «врач» происходит от славянского «врать» — говорить, заговаривать…
Простуженный, с хрипотцою, голос спросил:
— Дак потому они и брешут?
Никита, удивившись, на секунду было задумался, но тут вдруг в дырку между двумя отодвинувшимися друг от дружки штакетинами сунулась косматая голова, и на него уставились два настырных немигающих глаза. Под их не по-людски пронизывающим взглядом волосы у него на голове как будто в рост тронулись, спину ознобило и все в нем замерло, все к чему-то прислушалось, а потом сердце испугалось, что долго простояло, кинулось догонять, и Никите сделалось жарко, во рту высохло.
Он покрепче прижал Дружка, и тот обернулся, посмотрел на него так жалостно, словно о чем-то молил. Никита невольно ослабил руки, наклонился, и влажным шершавым языком Дружок горячо лизнул его в ухо. Может, успокаивал? Может, обещал ему сделать так, как давно уже просил его об этом мальчишка…
Неужели он не зайдет?!
Все трое остановились. Платонович негромко сказал нараспев:
— Такие, Миша, дела наши…
Отец раз и другой кивнул и повел рукою к калитке.
Есть бог или нету? Ну, есть бог?! Видит он сверху мальчика с собакой? Понимает, почему это за углом по частице распроданного дома они прижались друг к дружке, словно родные братья?
Толкнул наконец калитку.
— Дружочек, миленький, больше некому, ну, спаси!
Свистнул он еле слышно, но собачонка словно швырнуло пружиною. Только что был тут, меж ладоней, и вот уже яростно рвет у отца штанину, а тот растопырил руки и пытается ногу приподнять, на которой повис Дружок.
Никита вдруг с ужасом понял, что он опаздывает, и, бросаясь из-за угла, на выходе заорал:
— Бешеный!..
Заорал так, что сам испугался, глотку ему больно обожгла сухота, но он опять сквозь хрип выкрикнул:
— Бешеный! Он сбесился!
И почувствовал, что шапка ему стала маленькая, сжалась на макушке, приподнялась.
Продолжая стряхивать Дружка, отец нащупал палку, к которой в палисаднике был подвязан летом цветок, рванул ее вверх, и из-под нее брызнули на белый снег комья черной земли. Рубанул сверху Дружка по голове, и тот до рези в ушах заскавучал и завертелся на месте.