За частым штакетником почти ничего не разглядишь, но Подьячиху ему хорошо видно: стащила на плечи платок, уши из-под седых волос выпростала, голову слегка наклонила набок, будто к чему прислушалась. Но что услышишь, если вся станица вокруг как будто тоже задумалась под тихим последним солнышком, и только с того края, где на покатом пригорке раскинулись уже совсем почти опустевшие площадки Заготзерна, все еще доносится тонкий шмелиный гуд — это старый двигатель от реактивного истребителя гонит под короба с кукурузой горячий воздух, досушивает початки.
Может, это он и нагрел воздух в долине, в которой раскинулась Отрадная?
Залезть бы сейчас на крышу и тихонько посидеть, поглядеть на отмытые дождями серые, как овечья шерсть, катавалы за станицей, на ровную, как стол, схваченную так и не растаявшим инеем Урупскую гряду, на молочно-белые зубцы далеких снеговых гор.
Заложить руки за голову, вытянуться на подогретом солнышком ребристом шифере и так полежать, посмотреть в голубое небо…
Но Никита сидит и сидит себе у крыльца, глядит сквозь штакетник на Подьячиху и опять задыхается от слез. Хорошо, что Андрюха с Витаном, которые пришли его проведать, свои и перед ними не надо скрываться.
Андрюшка ткнул его ладошкою в плечо:
— Ну, чего ты опять?
— Бабушку жалко, — глотая слезы, правду сказал Никита.
— Какую бабушку?
— Да мою. Которая померла.
Витан прищурился:
— А когда она померла?
Ответил Андрюха:
— Да почти три года назад.
И Витан хмыкнул:
— Самое время и поплакать!
Но Никита не обиделся. Вообще-то, он добрый, Витан. Опять небось будет предлагать ему свои сигареты… А может, с ними и в самом деле веселей жить на белом свете?..
И к бугру, на котором с ружьем в руке закачался его отец, зеленые всадники рванулись по красной-красной степи…
КОЛЕСОМ ДОРОГА
Ю. Казакову
Среди моих книжных полок есть одна такая, на которой лежит всякая всячина, и Леонид Федорович, когда бывал у меня, каждый раз непременно напротив этой полки останавливался, заложив руки за спину и слегка склонив голову набок, с носка на пятку покачивался, насмешливо говорил:
— Так-та-ак!.. Значит, растет коллекция? А может, все-таки дать пионерам адрес? Утильсырье, скажу я, по этим цацкам да-авно плачет!
Брал с полки тяжелый, с неровными краями медный пятак, взвешивал его на ладони, и лицо у него становилось при этом такое озабоченное, словно был он не председатель колхоза, а какой-нибудь тебе оценщик из Вторчермета.
— Граммов под пятьдесят… зачем он тебе?
Я терпеливо начинал рассказывать.
Как-то мне пришлось с недельку прожить в одной казачьей станице. Хозяева мне попались приветливые, большие охотники о том да о сем поразговаривать, и однажды, когда зашла речь о старине, Мария Васильевна, хозяйка, достала этот пятак из шкатулки, положила передо мной:
— Вот, возьмите, если понравится. В огороде нашли, когда картошку копали.
Отчищали монету, видно, без особого упорства, она так и осталась темною, и сквозь прикипевшую к чеканке ржавчину пятнами проступала глухая празелень, но края вензелей на одной стороне и двуглавый орел на другой местами оттерлись хорошо, и медь была здесь такого теплого и густого цвета, что уже одно это, казалось, должно было говорить о древнем происхождении.
— Мы тогда две нашли, — сказала хозяйка. — Вторая еще больше этой, прямо — вот такая! Дочка дома как раз была, помочь приезжала, так она к зеркальцу из своей сумочки приложила — ну точь-в-точь! Кто бы другой сказал, что раньше такие деньги, ни за что б не поверила!
— Так, а где она у нас? — спросил муж.
— Да Трофимыч забрал, — и снова обернулась ко мне. — Сосед наш. Я как раз на улицу вынесла, показать, а он шел. Дай мне, говорит. Я и отдала. А зачем она ему?
— Может, старинные деньги собирает? — спросил я.
— Трофимыч-то? — удивилась хозяйка. — Да ну! Он, слава богу, ни старинных, ни нынешних не копит — старик веселый. — И как будто впервые задумалась. — А зачем же он, в самом деле, брал?
Небольшого росточка дворняжка во дворе у Трофимыча не только не лаяла, но, вытягивая передние лапы и пригибая морду к земле, пятилась, повиливала задом, дружелюбно помахивала хвостом, словно приглашала войти.
— Ах ты, моя умница! — ласково сказала Мария Васильевна. — Ну, пойди, шумни своего Трофимыча, пойди, шумни!