А тогда были и длинные, полные и уважения, и собственного достоинства тосты, и была празелень долин с бредущими по склону серыми овцами, и был каменный минарет, на который когда-то взбирался Пушкин, и была станица Змейская, в новых кирпичных домах сохранившая облик старых казачьих куреней, — значит, если мне ее с таким желанием показывали, мой друг говорил, откуда я родом, значит, сам не забыл тот край, который нас с ним взрастил…
Сняв шапки, стояли мы около пушек с длинными стволами, замерших на бетонных площадках в парке рядом с доро́гой в узкой горловине Эльхотовского ущелья: здесь в сорок втором остановили немцев. Дальше они уже не прошли. Здесь сами горы знают, кто друг и кто враг, хоть и не могли они в ту грозную пору прикрыть собой всех — сколько тут вместе с другими полегло осетин!.. Ничего, ничего, мой друг Алан Салтанович не будет в обиде, ничего, что немножко обождет, — может, мы проскочим на один из отрогов, там до сих пор еще есть ямки от партизанских землянок. Наш главный встречающий, заместитель председателя Кировского райисполкома Изатбек Батяев, двенадцатилетним мальчишкой был у них в отряде связным…
И мы поехали, ничего. И долго сидели потом на краю поросшей кустами терна глубокой выемки и в память тех безусых ребят, кому в борьбе с вымуштрованными в Альпах молодцами из «Эдельвейса» своими жизнями пришлось расплачиваться за каждую мало-мальски приметную родную вершину, пили горькое осетинское пиво…
Ничего, что я стал вдруг об этом?.. Вы поймете?
Несколько лет назад жарким солнечным днем я стоял в Москве у метро «Новослободская», ждал своего троллейбуса… Не помню уж отчего, но настроение у меня было благостное, дружелюбно оглядывал небольшую толпу на остановке, скользил глазами по лицам, и вдруг волосы у меня на затылке приподняло колючим холодком, ожгло шею, кольнуло остренько кожу между лопатками… То был удивительный страх: мне казалось, такого я никогда еще не испытывал и вместе с тем совершенно ясно ощутил, что он тайно жил во мне очень и очень давно — может быть, он родился в один день и одну минуту со мной…
Рядом стоял высокий, с открытой шеей белобрысый парень в серой, мышиного цвета, шапке с длинным козырьком. Он был в распахнутой куртке, на крутом плече висел кожаный кофр.
В троллейбусе я нарочно стал рядом, улучил момент: «Вижу, вы с камерой. Наверное, фоторепортер?.. Мы почти коллеги, я — литератор. Простите профессиональный интерес: откуда эта шапка?» Он улыбнулся дружески — такой симпатичный парень! «Снимали фильм о войне на Кавказе, о егерях… Я был помощником оператора. Понравилась — выпросил одну у костюмерши. Тут на ней металлический цветок был…» — «Эдельвейс?» — «Ну да, цветок я снял, а так ношу, говорят, мне идет, а что?»
Я сказал, что со времен оккупации не видал вблизи этих мышиных шапок. Он рассмеялся: «Значит, похоже?.. А вы еще помните?»
В августе сорок второго в бабушкином доме егеря стояли у нас несколько дней, потом однажды рано утром уехали. На велосипедах. На стенке остался висеть забытый одним из них солдатский медальон. Тетка, которая распоряжалась в доме, строго-настрого запретила всем и близко подходить к медальону и, уходя с нашей мамою отрабатывать немцам, в качестве охраны приставила к нему дочь Юльку, постарше нас с братом. Проблему охраны Юлька решила очень просто: нацепила медальон себе на шею и с ним весь день гайдала по улице…
Она так и красовалась, когда уже перед вечером у наших ворот спрыгнули с велосипедов двое черных от пыли, шатавшихся от усталости егерей. Хозяин пропажи сразу увидел Юльку и первым делом рванул с нее медальон. Второй, больно поталкивая куда придется дулом коротенького автомата, быстро собрал нас вокруг бабушки, велел стоять смирно, отошел на несколько шагов и дал над головами длинную очередь.
То ли со страху, а то ли чтобы умилостивить их, бабушка бросилась в сарай и вынесла кувшин молока, протянула тому, чей был медальон. Он не отрываясь выпил чуть ли не весь кувшин, отер грязный подбородок и вдруг заплакал. Может, рад был, что пропажа нашлась. Может, отчего-то еще…
Когда они уехали, когда отплакала Юлька, которую чуть не убила, вернувшись с работы, суровая наша тетка, мы понаходили в спорыше у ворот гильзы и расставили их рядком на подоконнике. Двенадцать гильз… Помню, как они едко пахли. Я помню!
Выходит — помимо воли, если мороз по коже. Казалось, давно позабытый страх сорок второго года…
Поэтому заждался нас с Теймуразом мой старый друг Алан. Поэтому немножко остыл олибах, который испекла его жена Оля, статная и красивая, с голубовато-серыми глазами русачка.