— Ну и как, поняли? — спросила она.
— Понял.
— И что же вы поняли?
— Понял нечто такое, чего раньше не понимал, — говорю ей. — Теперь я знаю, что надо не просто чувство собственного достоинства испытывать на прочность, надо научиться жить по законам, которые трудно воспринимаются нормальным человеком. Ведь все эти армейские законы есть жесткое, если не жестокое начало нашей жизни. Да, наше естество отвергает их, но без них армии не бывает. И это надо понять. Научиться любить нелюбимое — вот что есть здесь главное. Сегодня, как мне кажется, я уже могу пройти по коридору из острых гвоздей и не повредить свою задницу. А это и есть, что называется, жить по чудовищным законам не во вред своему «я».
Она смеется.
— Вот, оказывается, как вы армию воспринимаете! — говорит она с нескрываемой иронией в голосе. — Для вас это не жизнь, а какая-то игра, так?
— Если хотите — да, — согласно киваю головой. — Ведь я совершенно не военный человек, а меня вот угораздило надеть погоны. При этом никто меня силком не заставлял. Было одно желание: положить голову на плаху и проверить, не опустится ли на мою шею топор. В общем, известная болезнь молодости. Кто-то тогда ехал «за туманом и за запахом тайги», кто-то шел двадцать пять лет тяжелыми сапогами полигоны топтать.
Она вдруг запела хорошим негромким голосом:
«Понимаешь, это странно, очень странно, Но такой уж я законченный чудак. Я гоняюсь за туманом, за туманом, И с собою мне не справиться никак…»
Я улыбнулся.
— Это песня моего поколения. Откуда вы ее знаете? — спросил я Илону.
— Папа с мамой пели, — отвечает она. — Они у меня были законченными романтиками. Когда они меня родили, они оставили родную Кострому и уехали строить БАМ.
— Так вы дитя БАМа? А я-то думаю, откуда у вас эта новая романтика?..
— Вы что имеете в виду? — спросила она.
— Ну, если раньше самые отчаянные головы на БАМ ехали, то теперь стремятся на войну. Вот это, на мой взгляд, и есть «новая романтика», — говорю я ей. — Кстати, что вас-то привело в Чечню?
Слово «вы» начинало звучать в моей речи, как инородное тело. По правде сказать, я давно уже хотел предложить ей перейти на «ты», но что-то мне не давало это сделать. Наверное, я подспудно чувствовал, что между нами лежит непреодолимая китайская стена — ведь я был намного старше ее. Хотя, быть может, все дело было в том, что я давно уже не имел опыта общения с молодыми девушками. А мне так хотелось, чтобы этот вечер стал началом каких-то иных отношений между нами, которые называются больше чем дружеские. Иного случая, думал я, может уже не представиться.
— Просто поехала, и все, — сказала она.
— Так не бывает, — усмехнулся я и вдруг понял, что во мне зреет огромное желание обнять ее и поцеловать. Я чувствовал ее плечо, я чувствовал ее дыхание, я наслаждался ее голосом.
— Ну к чему сейчас говорить о серьезном? — Она повернула ко мне свое лицо и посмотрела мне в глаза. Я понял, что она тоже дорожит каждой минутой.
— Да-да, — киваю я в знак согласия. — Я забыл, что это не политзанятия.
Она засмеялась, и в это время я почувствовал, как некая еле уловимая дрожь прошла через все ее тело.
— Может, возьмем бутылочку? — спросил я ее.
Она кивнула. Мы зашли в ночной ларек и купили бутылку «Токайского». Я сказал, что это хорошее вино и что это я запомнил со студенческих пор. На закуску мы взяли плитку шоколада. Потом мы зашли в какой-то сквер, где было много деревьев, запутанных в собственных тенях. Мы сели на скамейку. Я по привычке протолкнул большим пальцем пробку в бутылку.
— А из чего же мы будем пить? — спохватилась она.
Я пожал плечами.
— В студенчестве мы пили прямо из горлышка, — сказал я. — Вы когда-нибудь так пробовали?
Она кивнула и улыбнулась. Мне показалось, что ее глаза светились каким-то призрачным счастьем.
— Из горлышка или мне бежать в ларек за бумажными стаканами? — спросил я ее.
— Из горлышка, — сказала она.
Я протянул ей бутылку. Она сделала несколько глотков. Я развернул шоколадную плитку, отломил от нее кусочек и протянул его Илоне. Потом взял бутылку из ее рук и тоже сделал несколько глотков. Теперь уже она протягивала мне кусочек шоколада. Я отвел ее руку. Не надо, мол, зачем перебивать прекрасный вкус вина.
Потом мы снова пили, и я чувствовал, как она пьянеет.
— Я уже совсем пьяная, — сказала она. — Совсем-совсем…