Правда, он же незадолго до дембеля инициировал исключение Мишкино из кандидатов в партию. Исключить не исключили, но помытарили изрядно, пока наконец строгачом с занесением не ограничились. Так Мишка с этим взысканием и на родину отбыл. И, надо отдать ему должное, на сей раз без помощи Бога благополучно добрался домой.
Забегая вперед, скажем, что все в Мишкиной партийной жизни в конце концов наладилось, хотя в кандидатах он парился не год, как положено по уставу, а целых два, но в члены с правом решающего голоса его все же приняли. И платил он честно членские взносы до скончания самой партии, которая, вообще-то, никакого влияния на его жизнь не оказала. Да и как она могла оказать, если Мишка к каким-либо должностям не только не стремился, но откровенно их все презирал, а что время от времени бригадирствовать заставляли, так бригадирствовать-то можно и без всякого членства.
Однако бесчисленные армейские цацки, которыми совершенно произвольно разукрасил Мишка свой дембельский неуставной мундирчик, ни на кого, кроме брата, впечатления не произвели. Разве что новогодняя елка, еще не выкинутая на улицу, была несколько уязвлена таким конкурентом, но она, естественно, промолчала.
Брат же зубоскалил над Мишкой в частности и стройбатом как таковым вовсю, а в душе люто завидовал. Потому что его род войск был непримирим ко всякого рода вольностям до такой степени, что демобилизованных в запас воинов, уже, в сущности, людей свободных и штатских, за минуту до того, как распахнуть перед ними заветные ворота — символические, а нередко и самые настоящие, железные с огромной жестяной звездой — так скрупулезно досматривали, так оскорбительно шмонали, бесцеремонно устраняя любой намек на несоответствие уставным нормам, что суровые демобилизованные воины натурально плакали. Поскольку бесчисленные часы бесценного личного времени потрачены были на любовное украшательство дембельского наряда, а далеко не лишняя солдатская копеечка пущена на добывание всеми правдами-неправдами вожделенного но, по странному совпадению, исключительно неуставного.
А на вахте салаги из комендатуры, обретя единственную в своем роде возможность всласть поизмываться над престарелыми сослуживцами, азартно и хохоча отдирали от кирзачей повышенные самодельные каблуки, свинчивали значки, не значившиеся в документах, случалось, даже распарывали расширенные за счет вшитых клиньев клеши, тогда на гражданке как раз входившие в моду, что для человека, по сути дела, — настоящая катастрофа.
Что же касается не заработанных кровью, потом и вынужденной подлостью лычек, так ни Аркашка, ни его сослуживцы помыслить даже не могли о столь явной и бесперспективной дерзости.
А в стройбате-то, оказывается, вон что творится! И до чего ж везет некоторым дуракам: настоящей службы не видали, а домой являются — вся грудь в крестах, да еще — аккредитив на достойный отдых после непыльного времяпровождения и первоначальное обзаведение. Оно, конечно, — деньги честно заработанные, но тогда почему б за мытье танков не платить, за рытье окопов, за многочасовые бдения в караулах, о чем даже смутного представления не имеют обнаглевшие, беспредельно самодовольные стройбатовцы? То есть опять же: «Нет справедливости на земле, но нет ее и выше». Или как там…
Впрочем, Мишкин аккредитив, если к тому же учитывать семейное положение братана, особого впечатления не производил. Электрику ефрейтору Колобову хотя и начисляли — что мало кому представлялось справедливым — несколько больше, чем его товарищам, формовавшим железобетонные изделия посредством лопаты и разрушающего молодые суставы вибратора, однако начисляли ему тем не менее существенно меньше штатских работяг. Так почему-то в их смешанной отрасли всегда выходило. Да он еще, пока пользовался благосклонностью командования, нередко под разными предлогами выклянчивал себе немножко живых денег — на баян, который так и не купил, на подарки семье к Новому году и женскому дню, которые отсылал домой исправно, хотя, конечно, после этого и самому на разные мелкие солдатские расходы маленько оставалось. Да все так делали, у кого возможность была.