Однако чтобы уж полностью закрыть данную тему, следует добавить: Мишка, пожалуй, был из той породы вполне нормальных мужиков, которые не делают культа из интимной стороны жизни, хотя и по понятным причинам не распространяются об этой своей особенности. У них, у таких мужчин, первоначального сексуального восторга хватает от силы на год-другой, а потом начинается суровая жизненная рутина. И где-то уже после тридцати Мишка, исполняя свою семейную обязанность, мог одновременно размышлять о чем-то весьма далеком от данного предмета. О работе, например, о ближайших хозяйственных планах, о рыбалке. Само собой, выдающихся интимных ощущений Марии, при таком отношении к делу мужа, ждать не приходилось. Но либо ее и это устраивало, либо она притерпелась помаленьку…
Ну, а коль скоро все Мишкины капиталы были моментально в дело пущены, совместно отдыхать братьям после ратной и железобетонной службы пришлось на остатние Аркашкины форинты. Конечно, это уже были далеко не форинты, а родные советские рубли, которые, сказать по правде, и вообще рядом с форинтами отродясь не лежали, но Аркашка еще довольно долго все отечественные цены и тарифы на венгерскую национальную валюту в уме пересчитывал и полученный результат непременно до сведения присутствующих доводил. Пижонил так, наверное.
Само собой, Мишкин отдых вышел существенно короче, чем Аркашкин. В пределах оставшихся форинтов. Но боже упаси, чтобы Аркашка хоть раз братана попрекнул. Они же, несмотря ни на что, любили друг друга почти так, как обыкновенно любят друг друга настоящие близнецы.
Мишка и Аркашка недели две слонялись по родным окрестностям выпившими, Мишка неизменно отцовскую «хромку» на плече таскал — тогда как раз переломный момент был, гармонь из моды выходить начала, но гитара еще не воцарилась безраздельно, и оба инструмента либо мирно сосуществовали, либо в нерешительности противостояли один другому — базлали братики на два то и дело переходящих в унисон голоса дембельские, а также модные на тот момент штатские песни. Время от времени к ним кто-нибудь, как говорится, «на хвост падал», но гораздо чаще, наоборот, дармовая выпивка обламывалась им. Солдаты же — стыдно на их грошики пировать приличному человеку.
Еще они четырежды — из-за Мишкиной вредности — наведывались не очень трезвыми в военкомат, где Аркадий, разумеется, давным-давно на учет встал, зато Мишка вдруг завыпендривался, мстя армии как таковой за все, но особенно за преддембельские обиды. И в один момент утратил всякое почтение к своему столь замечательному неуставному мундиру и решил во что бы то ни стало встать на учет так — в штатском. Хотя это и не приветствуется. Или — именно потому.
Конечно, Аркашка, как мог, урезонивал братана, плевался и матерился, но все — тщетно. И ни разу он вместе с Мишкой в кабинет начальника третьего отделения не вошел, так как невыносимо было присутствовать при оскорблении братом большого воинского начальника. Однако и в коридоре было отчетливо, слишком отчетливо слышно, что там вконец обнаглевший Мишка несет. А еще — коммунист…
Мишка же нес следующее:
— Здрасьте!
В ответ, конечно, — ни слова.
— Здрасьте!!!
— Не ори, а пойди домой, оденься надлежаще, вспомни, что и как должен сказать, и приходи снова.
— Я и так знаю, что и как мне требуется сказать. А шкурой, которую вы имеете в виду, я уже сыт по горло, ею маманя моя теперь полы моет. Так что придется вам поставить меня на учет без ваших формальностей.
После чего старый, лет сорока, старлей мгновенно выходил из себя, вскакивал, топал ногами, брызгал слюной, кричал нечленораздельно, а если членораздельно, то исключительно матерно. Чудак человек — как будто Мишка его в старлеях до глубокой старости продержал, будто так уж священны для него, столь явно недооцененного начальством, прусские еще армейские догматы.