Правда, старик, в отличие от непутевых сыновей, никогда в жизни не курил и алкоголем не злоупотреблял, так что порочное, в сущности, правило, на него вряд ли распространялось. Но он про это как-то не подумал и тоже, никого не утомив, только с неделю в больнице помаявшись, тихо преставился от острой почечной недостаточности.
И совсем уж вопреки нормальному жизненному распорядку, не дотянув даже до полтинника, скончалась младшая из сестер Вера. Детишек родить ей по какой-то причине не довелось — может, оно и к счастью — в последние годы бедняжка очень страдала от быстро прогрессирующей болезни Паркинсона, развившейся, как считала родня, из-за побоев, издавна практиковавшихся в этой злосчастной семейке, но самой Веркой упорно скрываемых от родных и общественности. Скрываемых даже тогда, когда факт был, как говорится, на лице.
Само собой, у мужа-садиста денег на похороны не оказалось, и весь дорогостоящий ритуал пришлось оплачивать в складчину родственникам, тогда как все нажитое досталось ему, паразиту. Татьяна сгоряча хотела было судиться с ним, но потом, кое-как горе пережив, отказалась от этой затеи. Пусть, мол, подавится гад. И «гад», похоже, впрямь подавился. И года не протянул в одиночку, промотав все, что только можно было промотать. Квартира, загаженная и почти полностью опустевшая, разумеется, осталась, но квартиры в ту пору — этого-то, небось, никто еще не забыл — наследовало только государство. Впрочем, все это Вериных родственников уже совершенно не касалось. Тем более их не касалась проблема погребения не просто чужого, но глубоко чуждого им мертвеца. И его, скорей всего, вообще нигде не похоронили — просто увезли в крематорий с концом…
Однако в результате всех этих грустных событий — одно из них, впрочем, доставило хотя и греховную, но, тем не менее, радость — Аркашка сделался единоличным владельцем родительской недвижимости, а также обширного земельного надела. Соток, пожалуй, двадцать. Вся родня дружно решила отписать свои паи в пользу неприкаянного братика, который у них теперь самый несчастный, который совершенно бессмысленно тратит жизнь и которого лет до сорока назойливо пытали: «Когда ж ты, Аркашка, наконец женишься?», а после сорока помаленьку отстали, отступились.
Но Аркашка вовсе не чувствовал себя несчастным, хотя заблуждений родственников предпочитал не развеивать. Он стал реже ночевать в чужих постелях, потому что теперь имел возможность приглашать бесхозных, а в другой раз даже не бесхозных, но ищущих новых ощущений баб на свою территорию, которая ведь осталась без женской руки и женского догляда.
А однажды вдруг как снег на голову свалилась почти уже стершаяся в памяти пионервожатая Светочка, на которую Аркадий Федорович долгие годы валил всю вину за свою поломанную жизнь, во что знакомые и родня с большою охотою верили.
Светка прикатила — и все дыхание затаили: «Неужели — вот оно?!»
Вряд ли эта явно и во всех смыслах заметно протратившаяся женщина прямо из самой Москвы на Аркашкину голову свалилась. Скорей всего, путешествие вышло куда более извилистым. Если оно вообще когда-либо в Москве начиналось. Хотя с другой стороны, далеко не всегда и далеко не все даже коренные москвичи неизменно благоденствуют.
О чем и в каких выражениях объяснялись Аркадий со Светланой в первые часы и дни встречи на новом этапе жизни, никто, разумеется, слышать не мог. Но, раз он после первой же совместной ночевки тотчас ее не прогнал, то люди, естественно, дружно подумали: «Ну, бог даст, сладится. Даже и детишек еще можно, если постараться, успеть…»
Разумеется, романтичная должность старшей пионервожатой осталась в далеком Светочкином прошлом. Она, собственно, советской пионерии больше ни одного дня не служила после того, как со своим артековским товарищем снюхалась. Однако на ниве народного просвещения — зачем бы ей врать-то — трудилась всегда. И, обосновавшись у Аркадия Федоровича, тоже сразу на работу устроилась в знакомую смолоду школу учительницей истории СССР да обществоведения. То есть, по всему видать, настроена была всерьез на тихую семейную пристань.
И можно себе представить умиление сестры Антонины, когда, зачем-то заскочив к брату на минутку, застала она во дворе этакую, а-ля Марк Шагал, буколическую картину: «Светлана Олеговна, до сих пор сохраняющая трогательную преданность мальчишеской стрижке, избранной еще в юности, в закатанном выше колен тоненьком, изрядно отлинявшем трико и нежно-розовом атласном бюстгальтере просушивает любимую нейлоновую рубаху Аркадия Федоровича. В которой он вечером совместно со Светланой отправится в ДК родного завода для просмотра новой отечественной кинокартины „Я — Шаповалов Т. П.“». Ибо Светочка, развесив прочие тряпички, как обычно, на веревке, протянутой через весь двор, молитвенно воздев руки к небу, подставляла упомянутую рубаху солнечным лучам под наилучшим углом. И на лице женщины, руки, которой, наверное, уже затекли, была написана отчаянная решимость, несмотря на трудности, не сойти с места, пока не будет достигнута поставленная цель.