А однажды кто-то придумал заключаться на «вашу зелень». Сие означало, что человек при первом же требовании обязан предъявить что-нибудь зеленое. Не в ближайшее дерево, разумеется, пальцем ткнув, не травинку на ходу под ногами сорвав, а в пределах собственного тела. Потому что в процессе своего развития эта команда, не предусматривающая даже намека на неповиновение, быстро окончательную чеканную форму обрела: «Не рвать, не щипать, вашу зелень показать!» Нет «зелени» — получай все те же щелбаны.
А гулять в ту пору мальчикам по улице в трусах, позже получивших звание «семейные», если погода позволяла, считалось ничуть не зазорным аж годов до пятнадцати. Но из-за этого проблема «зелени» становилась трудноразрешимой. И вот опять же кто-то сообразил прятать травинку либо листик под крайнюю плоть — это, если у кого с эрудицией не ахти, шкурка такая, по мнению некоторых народов, понятия не имеющих про «Вашу зелень…», абсолютно бесполезная. Таинственный для непосвященного обмен словесными формулами тогда приобретал специфическое звучание: «Не рвать не щипать, вашу зелень показать! — Наша зелень — на х…ю, показать я не могу!» И вопрос либо исчерпывался на основе великодушного взаимного доверия, либо ребята уходили в укромный закуток, чтобы один другому мог предъявить требуемое.
И вот однажды Мишка — конечно же Мишка, с Аркашкой такой беды никак не могло приключиться — спрятал в свое «интересное» место какую-то неведомую травинку, а этот самый предмет, который ныне с претензией на деликатность и даже утонченность именуется «достоинством», такой огромный сделался, что хоть женись в десять лет. Однако все, кому увидеть довелось, не в восторг пришли, а в ужас. Мишку даже в областной город возили, узким специалистам показывали… Обошлось… А тогда не до смеха было…
Оба учебных заведения, в которые занесла судьба братьев после семилетки, находились в областном городе, с которым даже в те поры было уже сносное автобусное сообщение. Аркашке койку в общежитии не дали, так как по суровым техникумовским стандартам он жил близко. И пацан все годы учебы, превозмогая лютую зимнюю стужу и всесезонную давку в переполненных советских автобусах марки «ЛиАЗ», комфортабельность которого исчерпывающе характеризуется любовным прозвищем «Сарай», данным ему неунывающим народом, каждое утро безропотно убывал на свои уроки, вечером возвращался столь же безропотно да еще домашние задания при скудном свете выполнял, чертежи какие-то чертил порой аж до глубокой ночи.
Надо заметить, что столь серьезное и ответственное отношение к жизни недорослей в ту эпоху было не редкостью. Оно до войны имело место быть, война его тем более укрепила, суровые указы, правда, уже в историю отошли, но память о них в народе еще была вполне свежа. А, кроме того, у Аркашки стимул был: выбиться в начальники и почем зря командовать всю жизнь такими разгильдяями, как Мишка. Конечно, этот стимул у многих был, и простодушные родители, никакой неловкости не испытывая, соответствующе наставляли: учись, сынок, чтоб потом до конца дней ничего тяжельше авторучки в руки не брать, а учиться не будешь — мантулить придется всю жизнь.
Конечно, старшие сестры к тому времени уже были взрослыми и кое-какому ремеслу успели выучиться. Две — Татьяна и Антонина — «грамотными» стали, для чего необходимо было иметь образование не ниже среднеспециального, самого тогда ходового, поскольку высшее считалось хотя и заслуживающим глубокого уважения, но все же излишеством и даже где-то экзотикой. Антонина стала воспитательницей детского сада, а Татьяна — учительницей начальных классов.
Вера, правда, до «грамотного» сословия не дотянулась и скромно трудилась в папиной артели швеей-мотористкой третьего разряда, шила рабочие рукавицы для гегемона да кожаные «вачеги» для его передового отряда — сталеваров.
И Татьяна, и Антонина уже были замужем, Татьяна недавно мальчика родила и не работала, Антонина же, наоборот, готовилась кого-нибудь родить и тоже деньги зарабатывать временно прекратила. Ну, а Верка, в иные месяца не меньше отца на сдельщине выгонявшая, тихо завидуя сестрам, все заработанное тратила на приданое. Она, в отличие от сестер, была, по общему мнению, несколько придурковата и слегка страшновата, на что в семейных разговорах, разумеется, особо не напирали, но раз и навсегда уяснить такую ерунду ей и самой хватило разумения. Вот и надеялась бесхитростная душа купить себе жениха богатым приданым, по поводу чего сородичи только вздыхали да понимающе переглядывались, но ни у кого не повернулся язык покуситься на копеечку несчастной девушки, заработанную, между прочим, изнурительнейшим трудом, портящим глаза и линию фигуры.