В конце концов удалось равновесие души восстановить. Пронесло. А тут в аккурат — очередная жертва с серьезными намерениями. Ну, — милости просим, коли пришла. Сели за стол чинно-благородно, угостились, чем Бог послал, а посылал Он всегда свои гостинцы вместе с претенденткой, выяснили — кто такая, откуда, по чьей рекомендации. И вечерком, как водится, — в постель, уже капитально знакомиться.
Но тут, как черт из табакерки, «Галина Бланка» — пред мысленным взором. Только на мгновение и мелькнула, но хватило, чтоб Аркашку липкий холодный пот прошиб. А также иное последствие ужаса проявилось.
И бабенка, поерзав минут пять, деликатно удалилась. Может, будь она немного постарше, повздыхала и осталась бы, смиренно перебравшись на диван. А эта, видимо, полагала, что жизнь ее все же не до такой степени пока кончилась.
Но потребовалась еще пара отчаянных и безуспешных попыток продлить плотское счастье, прежде чем Аркадий Федорович зарекся подобным убийственным для оставшегося здоровья — не столько физического, сколько морального — образом бороться за это счастье, которое, тем более, уже не представлялось абсолютом, без которого немыслимо дальше жить.
Впрочем, нет, еще была мысль, почерпнутая, как обычно, из телевизора, откуда ж еще. А точнее — из рекламы. Но, когда Аркадий Федорович разузнал — что было вовсе не просто — сколько же стоит «Золотой конек», который так расхваливал артист Пуговкин, млея в окружении целой толпы первосортных телок, то сперва ужаснулся, после мигом произвел в уме несложные вычисления, которые показали, что «Золотой конек» сожрал бы личный годовой фонд таблеток от сердца, от головы, от живота и втирания от спины. Тотчас последнего искушения как не бывало.
Однако мы, пожалуй, слишком забежали вперед, даже на знаменательном рубеже эпох не притормозив, поэтому, возвращаясь назад к тому месту, где дружная семья брата Михаила в страдальческих позах застыла над грядками с клубникой «Викторией», надеемся заодно устранить пробел на социально-политическом фоне нашего рассказа…
А Мишка продолжал непринужденно и, по мнению некоторых, вызывающе вести трезвый образ жизни. На работе сделался гордым и неприступным в том смысле, что все вокруг стал оценивать не только с позиции совправа и, в частности, КЗоТа, но и — чем дальше, тем больше — с точки зрения «Конвенции о правах человека». Раздобыв и выучив ее чуть не наизусть, заодно ознакомившись с историей вопроса, то есть английской «Хартией вольности», североамериканским «Биллем о правах».
Потом, анализируя делающуюся на его глазах постмодернистскую историю родной страны, Мишка горько каламбурил, именуя сооружение, причудливо вырастающее в ходе бесконечного творчества «отборных» российских граждан, то «Былью о правах», то «Былью о правых», то «Биллем о нравах», то и вовсе «Пылью от бравых». В зависимости от конкретного исторического момента.
Таким образом, уже понятно, что затяжное алкогольное воздержание Мишку весьма далеко завело. Нет, сперва-то, пока еще надоевшее всем советское право действовало, все было нормально и временами даже красиво. Перед Мишкиной невесть откуда взявшейся гордостью и теоретически неотразимой язвительностью, граничащей с нахальством, в условиях нарастающей политической неопределенности советское до мозга костей начальство все чаще оказывалось безоружным. Потому что привычными методами ущучить «больно грамотного» Мишку было невозможно. Для этого требовался повод, а Мишка повода дерзко не давал. Зато с нескрываемым наслаждением и непременно публично уличал руководство в некомпетентности, неумении перестроиться, в превышении полномочий и незнании возглавляемого производства.
Нет, он и раньше, в свою нетрезвую эпоху, старался не позволять собою помыкать, но раньше за ним постоянно числились большие да малые грехи, более того, он и наперед не мог никому обещать безупречной трудовой дисциплины. В силу чего прогибаться, конечно, приходилось. Но лишь — до некоторого предела. Выйти на работу в воскресенье, чтобы закрыть тем самым недавний прогул, — пожалуйста. Если, конечно, представится физическая возможность. Промолчать, когда творится явная несправедливость в отношении безответного, навроде брата Аркашки, коллеги. Даже просить прощения и снисхождения, если в конце рабочего дня, не утерпев, принял граммульку, а тут застукали.
Но ежели, к примеру, начальство, пользуясь тем, что у Мишки «рыльце в пушку», начинало его использовать в качестве наглядного пособия для назидания другим — смотрите, мол, на этого разгильдяя, который позорит наш славный коллектив, и мотайте на ус, а ты, Колобов, не ухмыляйся, как последний, кретин, потому что пожалел я твоих ни в чем не повинных детей и уважаемую Марию Сергеевну в последний раз — Мишка выходил из себя задолго до окончания любовно сочиненной начальничьей речи и, в лучшем случае, молча удалялся прочь, а в худшем — выдавал, естественно, публично весьма занятную информацию о самом «благодетеле» трудящихся, «непревзойденном знатоке производства» и «радетеле» государственной собственности. Лишь после этого удалялся.