Так что Мишка, пока пировал, «покорил» столько всевозможных промышленных предприятий, сколько братан — баб. И некоторые ему «покорились» даже не по разу. Как и братану.
Потом, когда пришла свобода, обернувшаяся рабством в такой изощренной и особо циничной форме, какая даже россиян, ко всему притерпевшихся, до печенок потрясла, как же искренне Мишка грустил по тем прежним начальникам, милейшим, как оказалось, ребятам, с каким стыдом вспоминал обиды, нанесенные им — им!..
Впрочем, большинство из них благополучно пересидело переходный период и в новой жизни не пропало — это ж народ, тем только от большинства отличающийся, что к любой ситуации приспособится, лишь бы не ставили, без лишних формальностей, к стенке как враждебный класс — однако то были уже совсем новые, закалившиеся в полыме перестройки супермены, которых ни новейшим КЗоТом, ни тем более «Биллем о правах» не смутишь.
Они, вне всякого сомнения, продолжали бережно хранить билеты членов КПСС, тогда как Мишка свой сдал одним из первых да еще в заявлении, дабы себе путь к отступлению разом отрезать, написал, что больше не желает иметь отношения к самой, как выяснилось, кровавой организации всех времен и народов, и будущие капиталисты — члены бюро райкома — страстно, наперебой измышляли ему такую суровую кару, чтоб содрогнулись другие, в коммунистической вере не твердые; они продолжали бережно хранить билеты вовсе не потому, что хотели возврата к прошлому — нет, боже упаси, — а просто на всякий случай.
Зато в повседневности, платя холопам своим унизительные гроши, помимо работы, желали получать и получали не всякому понятное наслаждение, поминутно угрожая увольнением без выплаты заработанного в последние два месяца даже не за то, что супротив вякнул, а за то, что без должного восторга и песьей преданности в глаза хозяйские обмороженные поглядел.
Впрочем, впечатление о том, что Мишка только и делал, что конфликтовал, качал права, боролся и тому подобное, было бы, прямо скажем, ложным. Потому что в реальности он хотя и не выглядел совсем уж «тварью дражащей», как некоторые, однако старался все же лишний раз нервные клетки не тратить, до полной конфронтации дело не доводить. И чаще ограничивался размышлением о жгучих вопросах современности, а не революционным действием, устными творческими фантазиями в кругу социально близких лиц, а не ежедневным бунтом героя-одиночки против порочной системы. Не дурней же паровоза.
А размышлял Мишка теперь почти непрерывно. Хоть на столбе сидя, хоть грядку в саду перекапывая, хоть на поплавки тупо глядя долгими часами. Но лучше всего получалось — когда, лежа ночью на берегу озера, оставался наш Михаил наедине с мирозданием. Тогда мысли в голове роились и мерцали, как звезды его родной галактики. Порой такие сверхновые вспыхивали, что аж захватывало дух.
И, об этом тоже можно легко догадаться, пристрастился мужик читать. Вообще-то, он и всегда немало читал, особенно на выходе из запоя, что было своего рода терапией, вроде выведения шлаков из организма посредством препарата «гемодез», а один раз даже посредством некоей книги удалось ему себя на грани алкогольного психоза удержать. Вот бы удивился и порадовался, узнав про это, автор терапевтического сочинения.
Но раньше Мишка читал все подряд, а, покончив с пьянством, или, может, тут главную роль нарастающий возраст играл, определил приоритеты в чтении, выработал собственную стройную систему поглощения и усвоения интеллектуального продукта. Впрочем, нередко он от системы отходил. Гибче же надо быть, широту взглядов и вкусов вырабатывать.
И однажды оказалось, что довольно богатый фонд муниципальной библиотеки Михаилом Федоровичем уже потреблен. От новых же поступлений, скудноватых, конечно, зато глянцевых, красочных, в большинстве переводных, но если не переводных, то будто бы переводных, увы, почти всегда выходило несварение мозгов и раздражение души у самого видного в городке читателя.
Пришлось ограничить свой аппетит периодикой, которая была доступна в еще более ограниченном количестве, но что поделаешь. В прежние времена сам бы кучу журналов навыписывал, кабы опять же не лимит, о котором нынче, может, никто уже не помнит, а теперь иной лимит воспрещает духовно да интеллектуально излишествовать…