Возле ямы гроб опустили на табуреты. Вроде бы необходимо что-то сказать… А мы стояли под снегом и дождём и смотрели в мертвенно-серое небо. Кто-то произнёс: «Давайте проверим руки. Покойникам их обычно связывают… Надо развязать».
Друзья сняли с гроба крышку и забыли — зачем. Я торопливо поправил намокший белый платок, обмотанный вокруг головы покойника. Все думали, что под плотной тканью скрыто обезображенное лицо. И только я знал… лица там нет.
Жена убрала шнурок, которым были стянуты запястья, легонько сжала человеку изуродованные пальцы и отошла. Говорить ничего не надо! Можно все слова, все чувства поместить в один жест, в одно прикосновение, в один взгляд. И витающая рядом душа поймёт…
«Надо убрать тряпку с головы», — сказал кто-то. А я похлопал безжизненного незнакомца по плечу и попросил заколотить гроб.
Мы похоронили его рядом с моими родителями. Я не мог человека, пусть даже незнакомого, оставить одного. Попросил отца поддержать его так, как может поддержать только отец. Попросил мать любить его так, как умеет любить только мать.
…Я продолжал ждать Его.
Весной, когда природа наполнилась красками и жизнью, пришла повестка в суд. Меня до сих пор считают единственным родственником убитого?! Какая нелепость…
Я никому не сказал — а зачем? И по началу не думал идти. Но… почему-то пошёл. Я ходил на заседания суда целый месяц и слушал.
Человек заскочил в «Духовку» купить сигарет. Кто-то сказал, кто-то ответил. Слово за слово, повышенный тон, неправильный взгляд, неверно истолкованный жест. Человек уже вышел из бара, а у малолеток вместо крови моча… Его догнали и сзади «удачно» ударили пивным бокалом по голове. Он упал. Здесь же. В нескольких шагах от бара. Под окнами трёх девятиэтажных домов, стоящих буквой «П». Его долго били. Потом отправились сыграть партейку в бильярд. Вышли на свежий воздух, а человек ещё лежит!
Его били, уходили погонять шары, возвращались, а он ещё дышал! Его вновь били, руками, ногами, кием. А он дышал! Его убивали всю ночь... здесь же… в нескольких шагах… под окнами сотен квартир… а он жил!
Под утро уставшие подонки бросили его в мусорный бак. Выбросили, как мусор… бесчувственный, но до сих пор живой…
Я целый месяц слушал показания и думал о незнакомце, который принял мученическую смерть и который стал для меня Святым.
На последнем заседании суда мне предложили взять слово. Я отказался. И тогда Оно спросило: «Неужели вам нечего сказать в защиту своего брата?»
Я встал...
Справа пять адвокатов прячут глаза. За ними, на скамье подсудимых, пять кучек дерьма. За моей спиной те, кто это дерьмо породил. Я всем своим существом чувствовал, как люто они меня ненавидят. Слева прокурор поглядывает на часы. Передо мной — Оно, облачённое в наряд жреца Фемиды.
Я встал и покинул балаган человеческого суда.
Я шёл по улице и улыбался, ибо знал, что впереди Главный суд. На нём не надо говорить. Все уже сказано и сделано до него.
Это было давно. Я перестал ждать. Я знаю, что не прижму Его к груди, не похлопаю Его по плечу, мы не закурим одну на двоих сигарету и не споём в унисон.
Но я верю, что мой брат умрёт от старости в тёплой квартире, в мягкой постели, окружённый детьми и внуками. Он умрёт, окутанный заботой и любовью. Его смерть будет тихой и безмятежной как сон.
А в декабре, как в прошлом году, как двадцать лет назад, я приду на кладбище, наполню гранёный стакан, поставлю на могилу, прикрою ломтём белого хлеба, разломаю сигарету и выкурю половину. А потом, глядя в глаза Святому, взирающему на меня с широкой улыбкой, тихонько спою: «Брат ты мне или не брат»… стисну зубы и крепко зажмурюсь.
В ответ — тишина. Ответа нет. А он мне и не нужен.