Отец, не дослушав моих объяснений, громко расхохотался. Потом, немного успокоившись, он обнял меня за плечи и спросил серьёзно:
— А убегал-то ты зачем? Если уж тебе так не хочется брить голову, сказал бы мне.
Тогда я посмотрел отцу в глаза и увидел, что они добрые и всё ещё смеются.
— Папа, не брей мне, пожалуйста, голову наголо, а только подстриги немного. А впереди оставь чубчик, — попросил я.
В тот день наша четвёрка встала утром, наверное, раньше всех. Во всяком случае, я очень боялся проспать. Боялся, что автобус уйдёт без меня. Я проснулся и хотел уже одеваться, но мама сказала, чтоб я спал, потому что ещё ночь… Я поспал ещё немного и опять проснулся, и мама проснулась тоже. Она встала и принялась готовить еду. А потом ко мне подошёл папа и спросил:
— Ну что, батыр, не спится? Тогда вставай, одевайся. Скоро пойдём на автобус.
На автобусной остановке собрались все школьники нашего аула. Мои друзья, как и я, пришли с родителями. Скоро приехал автобус. Нас посадили на передние места, а рядом с нами сел Неджеп. Наши чемоданчики с вещами и портфели тоже поставили в автобус. Мама волновалась за нас и просила Неджепа приглядывать за нами.
Потом, когда автобус тронулся, мы долго махали своим родителям, а они стояли и не уходили, а пёс Акбай даже немного пробежал за автобусом.
Скоро автобус свернул, и аул остался позади. Вот и наша песчаная гора. Мы все четверо высунулись в окно и стали смотреть, как она медленно удаляется от нас.
— Что, ребята, прощаетесь с Чоммеджик-чаге? — спросил водитель.
Было очень приятно слышать, что он назвал гору не Джинлы-чаге, а так, как назвали её мы: Чоммеджик-чаге. И откуда только узнал?
И тогда мы крикнули:
— Прощай, Чоммеджик-чаге!
— До свиданья, Суйджикуи!
ебо хмурилось вот уже четыре дня, а дождя всё не было. Дойдк-эдже проснулась очень рано, ещё до рассвета, и, выйдя на улицу, первым делом глянула вверх. Может, от того, что ещё не рассвело, ей показалось, что небо сегодня, плотно укутанное тяжёлыми тучами, особенно низко нависло над землёй. Было темно и сумрачно. «Вай, аллах! Сколько дней пасмурно, а дождя всё нет. Да, верно говорят: пришла беда — отворяй ворота. Сейчас с неба не дожди льют, а пули сыплются. Хоть бы уж скорее всё добром кончилось…» Дойдук-эдже протянула руку к кумгану[12], покачала его: «Пусто». Она сняла с гвоздя кружку, сунула её в высокое узкое ведро. Кружка с грохотом ударилась о пустое дно: «Кончилась». В углу, у дверей, стояла бочка. Дойдук-эдже, поставив её на ребро, энергично потрясла: в бочке слабо плеснула вода. «Есть!» Поднесла ведро к бочке и наклонила её. Тонкая струйка зазвенела о дно ведра. «Неужели и полведра не наберётся?» — подумала она и, уперев бочку в край ведра, приподняла её за дно. Журчание усилилось, но тут же стихло. Старуха приподняла дно бочки повыше. «Вся». Бочка скользнула по краю ведра, и оно, дребезжа, покатилось в сторону. Бочка вырвалась из рук и, глухо стукнувшись об пол, перевернулась.
— Брысь отсюда! Всю ночь покоя от тебя нет! — заворчал спросонья Назар-ага. — Вот я сейчас тебя! — Он потянулся к палке, лежавшей у него в изголовье.
Дойдук-эдже подняла упавшее ведро и проговорила вслух:
— Ах я слепая! Последнюю воду разлила!
Назар-ага приподнял голову с подушки:
— Это ты, старая, бродишь тут, оказывается! Что, вчерашний ужин из бараньей головы вызвал жажду?
В это время из соседнего дома послышалось причитание женщины:
Назар-ага встал с постели, потянулся за одеждой.
— Кажется, Эсен-ага скончался, — сказал он, нашаривая папаху.
В это время на пороге появился сын Эсен-аги:
— Назар-ага, отец…
Старик задумчиво охватил бороду рукой:
— Пусть земля ему будет пухом. Держитесь мужественно, сынок! Ты иди, а я тоже сейчас приду. Ребят моих разбужу…
Следом за Назар-агой в дом покойника-соседа вошла Дойдук-эдже. Плач удвоился, потом утроился, и вот уже — в пять, шесть голосов звучит: