– Кровь там… Черт, Лео… она же… мамина? Или как?
– Да.
– Только мамина? Клянешься?
– Только мамина.
Лео опускается на корточки перед постелью Винсента и берется за край бинта, свисающий с запястья.
– Мы здесь, Винсент, с тобой. А папа далеко.
Одна рука – на повисшем конце бинта, другая – на забинтованной щеке Винсента.
– Так что, думаю, можно размотать эту фигню.
Он не успевает размотать даже первый слой. Винсент изо всех силенок вырывает бинт из рук брата, и крик его приглушен, как бывает, когда кричишь в подушку.
Феликс все еще стоит на пороге, не понимая хорошенько, что же он видит. В дверь звонят. Еще раз. По ту сторону глазка ждет женщина, о которой говорил полицейский. Тетка из социальной службы. Он точно, точно знает, что будет. И кидается обратно, к старшему брату.
– Лео, если она увидит этого, мелкую мумию, все полетит к черту.
– Тогда займись им. И говори потише. Я открою, а ты посиди с Винсентом.
Винсент уже успел сесть в кровати, схватить красный фломастер и наставить красных точек на забинтованной левой руке. Феликс слышит, как Лео открывает дверь, как соцтетка входит, как скрежетнула вешалка – тетка сняла пальто, и шепчет Винсенту, который как раз приступил к изображению особо крупной точки посреди живота:
– Ты должен лечь. Слышишь? Притворись, что спишь.
– Я не устал. И вы не спите.
– Эта, в коридоре, Винсент, слышишь ее, а? Она не должна тебя увидеть.
– Кто?
– Неважно. Но если она тебя увидит… со всем вот… увидит тебя такого замотанного, она уведет тебя с собой, понимаешь?
Расправить простыню, отогнуть одеяло.
– Да ложись ты, дурак!
Перевернуть подушку, чтобы скрыть пятна от пота. Может, тогда Винсент ляжет.
– Она уже идет!
Винсент ложится. Он сдался, скрючился, и Феликс почти полностью накрывает его, одеяла хватает, чтобы спрятать забинтованную голову.
– А теперь дыши, как когда спишь. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Медленно.
Он выскакивает из комнаты, встречает в прихожей Лео и соцтетку; здороваются, она улыбается.
– А младший? Где он?
– Спит. Весь залез под одеяло. Так классно.
Они дают соцтетке заглянуть в комнату, и она видит то, что должна увидеть: ребенок крепко спит, будить не надо. Ну и хорошо, говорит тетка, глянув на Феликса, после чего объявляет, что хочет побеседовать с Лео с глазу на глаз.
– Только скажите сначала, как там мама.
– Феликс? Ты Феликс, да?
– Да. Как, блин, она себя чувствует?
– Ей больно, Феликс. Но она в больнице, а там знают, как позаботиться о людях в таком состоянии.
Оставшись с Лео – Феликс сидит на диване и смотрит телевизор, – тетка приступает к объяснению.
– Я навестила вашу маму. В палате. Врачи каждый час проверяют, как она, ей придется задержаться в больнице на пару дней.
Тетка кладет руку ему на плечо; Лео дергает плечом, рука соскальзывает.
– Твоя мама хочет, чтобы вы оставались здесь. Но так нельзя. Верно? Нельзя, чтобы вы жили одни.
Лео не кивает, не качает отрицательно головой. Он слышал слова тетки, но не собирается уходить из квартиры. Не сейчас. Винсент. Что делать-то с этой мумией? Если они попытаются снять бинты насильно, он поднимет рев. Лучше ни хрена не станет.
– Феликсу одиннадцать. А Винсенту семь. Понимаешь, о чем я?
Понимаю. И помню, что сказал папа.
С этой минуты вся ответственность на тебе.
– Я могу позаботиться о младших братьях.
– Тебе четырнадцать лет.
– Слушайте, с четырнадцатилетними и хуже бывает. Я читал, как один парень, кажется, в Бразилии, ловил гарпуном рыбу, чтобы добыть деньги для своей семьи, но попал гарпуном себе по ноге…
– Послушай меня. Я долго говорила с твоей мамой.
Ее рука снова на его плече – и остается там, хоть он и пытается вывернуться.
– Лео, как ты себя сейчас чувствуешь?
– Ну, не знаю…
Он точно знает, каково ему. Но не знает, правильны ли его чувства.
– …вроде неплохо.
Он чувствует себя чертовски сильным. Почти счастливым. Это же неправильно? И что будет, когда внутри вспыхнет картинка – мама бежит, истекая кровью?
– Твоя мама все рассказала.
Голос социальной тетки. Решила докопаться. Теперь начнутся вопросы.