– Иван?
Она говорила с ним. Он снова существует.
– Так… так вот, значит, что ты навоображал?! Чтобы выносить себя самого? Иван, ты не предотвратил ничего! Если бы, когда они росли, ты был другим… Лео никогда не стал бы грабить банки! И не оказался бы в пустом доме, окруженном спецназом – в твоей компании!
Она так и не сняла очков, но он был уверен – Бритт-Мари наблюдает за ним.
– А Феликс и Винсент не попали бы в тюрьму. Не попали бы.
Он подошел ближе, теперь их разделяла только половина ворот. Между стальными столбами решетки угадывался главный пост, вход, выход.
– То, что случилось тогда, Иван, в первые годы, когда мальчики были маленькими – это… обстоятельства, в которых они сформировались. Ты создал клан, вот что ты сделал!
Пока она говорила, он подошел еще ближе, теперь их разделяли несколько метров, не больше.
Она не выказывала страха. Твердость. И только.
– Но ты не отступился! Ты решил продолжать, ты следовал за нами по пятам, вторгся в мою новую жизнь! И тогда, именно тогда, Иван, когда ты попытался забить меня до смерти на глазах у своих собственных сыновей, – тогда обстоятельства превратились в акт творения.
– Акт творения? Вот это да! Так, значит, ты теперь выражаешься?
– Он здесь из-за тебя!
– Да ну? Неужели мы торчали бы возле тюрьмы в ожидании сына, если бы ты не разрушила семью?
Трудно было понять, все ли еще она красива, постарела ли достойно. Шарф закрывал лоб, а солнечные очки – бóльшую часть щек. Губы так и остались узкими, губы, которые она поджимала, когда злилась или бывала жестоко разочарована.
– И ты… взяла сюда своего нового мужа?
Он покосился на чистенькую машинку, придвинулся ближе к ней. Это не слишком помогло. Очертания головы оставались нечеткими, человек за тонированными стеклами виделся бледно-синим. Длинные волосы, подбородок без бороды. Даже возраст невозможно определить из-за бликов на стекле.
– Неужели это правильно по отношению к нему, Бритт-Мари? Лео знает, что его ждет еще кто-то?
Мерзкая улыбочка. Глумливая. Все, что у нее осталось от губ, превратилось в черту. Ей это нравится, она наслаждается тем, что мне не безразличен этот хмырь на водительском сиденье.
Он еще раз попробовал рассмотреть, кто это.
Невозможно.
Но глаза за чисто вымытым лобовым стеклом явно изучают его, следят за ним. И вот – тело согнулось, рука поднялась. Спутник Бритт-Мари осмелел, открыл дверцу и вышел.
– Что-то не так?
Голос молодого мужчины. Вот черт. Не верится.
Ростом с него самого. Темный – такой же, как когда-то он сам. Широкие плечи, примерно как его собственные.
Черт возьми, да она просто выбрала копию поновее! Никакой фантазии.
– Мама, все в порядке?
Сначала Иван не понял.
Мама?
Значит… Тогда это… Неужели – он?
– Мама! Мама, все в порядке?
Тело двигается, как тело самого Ивана – руки раскачиваются, жесты уверенно-широкие. Феликс. Направляется сюда, чтобы встать между ними. Такая большая пустая парковка – а они вот-вот соберутся все вместе на маленьком пятачке, странном месте притяжения.
– Феликс? Ты? Как же…
Теперь он ясно видит. Его второй по старшинству сын не такой высокий – сам он выше. И даже шире.
– …почему бы, ну, не встретиться как-нибудь… нам с тобой, Феликс?
Столько лет. Столько же, сколько и с Бритт-Мари. Если не считать того позднего вечера, когда Феликс и Винсент стучали в дверь Лео, пытаясь уговорить его не совершать последнее ограбление. Когда дверь открылась, за ней оказался грабитель, который собирался заменить соскочивших братьев. Их отец.
– Встретиться?
– Было бы… здорово, ну, узнать, как ты там, все такое. Как ты вообще.
– Как я вообще, тебя не касается.
Он знал еще до того, как задал вопрос: то, что случилось однажды, так и осталось на пути. Он увидел это по лицу Феликса.
– Слушай, это же было так давно.
– Иван, если я и захочу поговорить с тобой, то не здесь.
Сын замолчал, но его сомкнутые губы словно процедили: папа, тебе нечего было лезть в тот банк, это стоило нам с Винсентом нескольких лет тюрьмы.
Сын стоял там и судил его. Стоял, как преграда между бывшими супругами, которые никогда больше не станут говорить друг с другом.
Иван посмотрел на часы, в этот раз – на тикающие наручные. Может, чтобы не встречаться с презрением, может, чтобы время, которого он не понимал, наконец стало бы кое-что значить.