Погасла молния – и бывший новобрачный снова стоит, прислонившись у стены.
– К стенке их! – опять раздался голос командира.
Заплакали трое старост-стариков, и полились слюни и слезы на бороды. Солдаты, сбившись в кучку, тихо переговаривались и смотрели на ворота. А старый Мандрас, проходя мимо отца Янароса, крикнул:
– Вот тебе, предатель! – и плюнул в него.
Отец Янарос встал, подошел к стене, вдоль которой, справа и слева от капитана, выстроились смертники. Сердце у него дрожало, но он изо всех сил сдерживал себя. «Честь твоя в опасности, отец Янарос, – подумал он. – Ну что, дурья башка, ставь все на карту!» Он почувствовал справа от себя присутствие Невидимого и ободрился. «Сотвори чудо, Господи, помоги. Неужели хочешь Ты, чтобы один схватился с целым миром? А на что мне опереться, чтобы выстоять? На ветер? На людей? Я делал вид, что могу бороться и один. Но не слушай меня, пустое бахвальство это, не могу! Чтобы выдержать, чтобы бороться, я должен, Господи, на Тебя опереться, почувствовать Твою прохладу в летний зной и жаркое дыхание Твое зимой. Я должен протянуть руку и прикоснуться к Тебе!»
– Не бойтесь, дети мои, – крикнул он. – Командир пришел к нам в деревню не для мести, он пришел для примирения. Он ведь мужчина, человек чести, он дал слово, что никого не тронет, – слово чести. Он только хочет вас попугать немножко. И он прав – вы же воспротивились примирению. Он хочет вас отругать, а потом – он ведь пришел для свободы – потом он вас отпустит на свободу. Я вам ручаюсь, я, отец Янарос! Не бойтесь!
Старый Мандрас бросил на него ненавидящий взгляд.
– Чтоб ты сдох, Иуда-предатель! Да разве есть у них честное слово, болван?
Командир отшвырнул недокуренную сигарету, растоптал ее каблуком, повернулся к капитану и его товарищам.
– Кир капитан, ты вел себя как мужчина. Ты потерял Кастелос, но не потерял чести. А что касается остальных – вы воевали против нас, убили много моих ребят, но это война, ничего не попишешь. Кто старое помянет – тому глаз вон. А сейчас я протягиваю вам руку, слушайте меня. Тем из вас, кто решит идти с нами, надеть партизанскую фуражку и воевать за свободу - я дарю жизнь. Кто откажется – смерть!
Он повернулся к старому Мандрасу.
– А ты, Мандрас, пиявка ненасытная, столько лет ты распоряжался в деревне, как у себя дома, сосал кровь у бедноты! Тебя не спрашиваю. Тебя убью!
Старый Мандрас прищурил маленькие гноящиеся глазки, посмотрел на командира свысока.
– Я родил сыновей и внуков, съел свой хлеб, завершил труды. Я не боюсь тебя, бандитский атаман! Одно меня мучит... – он повернулся к отцу Янаросу, – не успел я шкуру с тебя живого содрать, сволочь!
Он повернулся к сыновьям.
– Вы поступайте, как хотите. Перед вами честь и бесчестие выбирайте!
И наконец повернулся к батракам.
– Вы, батраки, ступайте с ними, бедолаги, спасайте шкуру!
Он рванул на себе рубаху, показалась костлявая волосатая грудь
– Я готов.
Отец Янарос дергал себя за бороду, слушал, вытянув шею, и не верил своим ушам. «Так это и есть та свобода, которую они нам несут? Подчинишься – и ты свободен? Воспротивишься – смерть? Если они нарушат свое слово, я встану и закричу, пусть и меня ставят к стенке. Давай, отец Янарос! Против тебя и "черные шапки" и "красные", ты никому не нужен. Но не жалуйся! Ты хочешь быть свободным? Плати! Дорогая вещь свобода. – Плати!»
Сержант Митрос закрыл глаза, увидел свой домик в овраге, ореховое дерево во дворе, а под ним, в густой тени, свою женушку Маро, в толстых носках, в вышитом зипуне, в красных царухи. Сидит она, расстегнула рубаху, достала грудь, кормит сына. А прищуренные глаза ее всматриваются вдаль, спрашивают тревожно: «Птички перелетные, что с моим милым? Что он не идет? Овцы окотились, а кто их подоит? Лозы пустили побеги, подросла кукуруза, сын машет ручонками и зовет папу... Что ж он не идет? И ночи такие долгие, а я не могу спать одна...»