Он открыл глаза, увидел перед собой командира. «Если бы можно было все устроить, – подумал он, – покончить со всем и вернуться к себе в деревню, но не теряя чести...»
– А ты не позволишь мне, командир, – проговорил он тихо, сгорая со стыда, – не позволишь мне вернуться к себе в деревню, в Румелию? Я не хочу больше войн, будь они все прокляты, не хочу. Я не создан для убийства...
Капитан, услышав его, тряхнул головой.
– Митрос! – рявкнул он, и брови у него гневно заходили.
– Кир капитан, – ответил Митрос, заикаясь, – приказывай!
– Тебе не стыдно? Иди ко мне!
– Иду, кир капитан, – ответил сержант, и в тот же миг исчезли и гора, и ореховое дерево, и женушка, и сын.
Три батрака оторвались от стены.
– Мы идем с тобой, командир, – сказали они. – Жизнь сладка.
Старый Мандрас отвернулся и плюнул, но ничего не сказал.
Трое старост– папаша Тасос, Стаматис и Хаджис – шатаясь выступили из строя. Самый старый, Хаджис, заговорил.
– Ты не тронешь наше добро, командир? – спросил он плаксиво.
– Я не намерен торговаться! – заорал командир и отпихнул стариков к стене. – Мне такое старье не нужно. А нy-ка, к стенке!
Солдат Васос, с запавшими щеками, сутулый, с широкими мозолистыми ручищами, с маленькими печальными глазками, переминался, полный отчаяния, с ноги на ногу и не мог ни на что решиться. Только сегодня получил он письмо с нагоняем от четырех своих сестер, и сердце его было полно горечи.
0н вздохнул и сделал шаг вперед.
– Командир, – сказал он, – у меня четыре сестры, я должен их выдать замуж. Не убивай меня.
– Идешь с нами?
Васос проглотил комок в горле.
– Иду.
Еще трое солдат из семи отошли от стены. И первым – самый лучший, Стратис.
– Командир, – сказали они, – мы всегда были с тобой. Винтовки наши были в Кастелосе, но сердца – в горах. Мы пойдем с тобой.
Один из трех оставшихся солдат – мягкий, деликатный, в очках, Ниньос из Закинфа – выступил из строя.
– Командир, – сказал он, – я не иду с тобой. Не потому, что я не люблю жизнь, но потому, что мне стыдно. Мне стыдно подчиниться силе. Убей меня.
– Если бы тебе было стыдно, ты бы пошел с нами. Жаль мне твоей молодости.
– Я не подчиняюсь силе из уважения к человеческому достоинству, – спокойно ответил благородный закинфец и вернулся к стене.
Младший сын старого Мандраса Мильтос тяжело вздыхал и смотрел то на командира, то на ворота. Ах, если бы он был птицей и смог улететь. Было ему двадцать пять лет, неженатый, все девушки в деревне – его. Любил он вино, хорошо играл на тамбура18, каждое воскресение закладывал цветок за ухо и ходил по соседям, толстый, розовощекий, с кудрями, свешивающимися на лоб.
Вздыхал Мильтос, и мысли его устремлялись то к девушкам и к вину, то к чести, к родине, к героям, которые жертвуют жизнью и становятся бессмертными, и не знал, бедняга, что делать, не мог понять, где больше правды и что ему выбрать...
Командир, стоял перед ним и смотрел на него.
– Ну? – спросил он. – Решай. Пора.
Опустил голову юноша, залился краской. Веточка базилика, что дала ему вчера вечером девушка, еще свисала с уха.
– Я иду, командир, – сказал он и отошел от стены.
Старый Мандрас опустил голову, но ничего не сказал.
– К черту! – крикнули Мильтосу двое его братьев и плюнули в него.
Командир подошел к капитану. «Что с ним делать? Что с ним делать? – думал он, молча глядя на капитана. – Ничего я не могу с ним сделать, раз он не боится смерти».
Он повернулся к партизанам, те ждали, застыв в строю, с винтовками наготове.
– Готовы? – спросил он и поднял руку, чтобы отдать приказ.
Отец Янарос, прислонившись к стене, смотрел расширенными глазами, сердце у него рвалось на части. Он почувствовал, как задрожала в его ладони рука Невидимого. «Что ты дрожишь? И Ты боишься? – тихо сказал он Ему. – Ты боишься за меня? Мужайся, Иисусе!»
Поднял командир руку, чтобы отдать приказ. Но в тот же миг встрепенулся отец Янарос и с глухим стоном, медленно и тяжело ступая, подошел к командиру. Словно стал он вдруг столетним стариком: тело налилось свинцом, на плечи навалился страшный груз. Он сделал два шага, три. Остановился перед командиром. Он не знал, что сказать, горло сжала судорога, он задыхался. Наконец, с мучительным трудом разлепил губы:
– Ты их убьешь? – выговорил он, дрожа всем телом.
Командир обернулся, увидел его. Лицо у священника было мертвенно-бледным, рот перекошен, дыхание вырывалось из груди с мучительным хрипом.