Выбрать главу

АЗБУКА РЕВОЛЮЦИИ

Гремит        «Авроры» эхо, пророчествуя нациям. Учительница Элькина на фронте            в девятнадцатом. Ах, ей бы Блока,                Брюсова, а у нее винтовка. Ах, ей бы косы русые, да целиться неловко. Вот отошли кадеты. Свободный час имеется, и на траве, как дети, сидят красноармейцы. Голодные, заросшие, больные да израненные, такие все хорошие, такие все неграмотные. Учительница Элькина раскрывает азбуку. Повторяет медленно, повторяет ласково. Слог       выводит               каждый, ну, а хлопцам странно: «Маша       ела           кашу. Маша      мыла           раму». Напрягают разумы с усильями напрасными эти Стеньки Разины со звездочками красными. Учительница, кашляя, вновь долбит упрямо: «Маша       ела           кашу. Маша      мыла           раму». Но, словно маясь грыжей от этой кутерьмы, винтовкой стукнул                    рыжий из-под Костромы: «Чего ты нас мучишь? Чему ты нас учишь? Какая Маша! Что за каша!» Учительница Элькина после этой речи чуть не плачет...                  Меленько вздрагивают плечи. А рыжий         огорчительно, как сестренке,                с жалостью: «Товарищ учителка, зря ты обижаешься! Выдай нам,            глазастая, такое изречение, чтоб схватило зб сердце, - и пойдет учение...» Трудно это выполнить, но, каноны сламывая, из нее        выплыло самое-самое, как зов борьбы, врезаясь в умы: «Мы не рабы... Рабы не мы...» И повторяли,             впитывая в себя до конца, и тот,        из Питера, и тот,        из Ельца, и тот,        из Барабы, и тот,        из Костромы: «Мы не рабы... Рабы не мы...» ...Какое утро чистое! Как дышит степь цветами! Ты что ползешь,                учительница, с напрасными бинтами? Ах, как ромашкам бредится - понять бы их,               понять! Ах, как березкам брезжится - обнять бы их,              обнять! Ах, как ручьям клокочется - припасть бы к ним,                    припасть! Ах, до чего не хочется, не хочется             пропасть! Но ржут гнедые,                 чалые... Взмывают стрепета, задев крылом              печальные, пустые стремена. Вокруг ребята ранние порубаны,          постреляны... А ты все ищешь раненых, учительница Элькина? Лежат,        убитые, среди       чебреца и тот,        из Питера, и тот,        из Ельца, и тот,        из Барабы... А тот, из Костромы, еще живой как будто, и лишь глаза странны. «Подстрелили чистенько, я уже готов. Ты не трать, учителка, на меня бинтов». И, глаза закрывший, почти уже не бывший, что-то вспомнил рыжий, улыбнулся рыжий. И выдохнул            мучительно, уже из смертной мглы: «Мы не рабы,              учителка, Рабы не мы...»

БЕТОН СОЦИАЛИЗМА

«Бабья кровь от века рабья...» - говорил снохач Зыбнов, желтым ногтем выкорябывая мясо из зубов. И в избе хозяйской сохла, как полынный стебелек, без отца и мамы Сонька, чуть повыше, чем сапог. Забивалась она в угол и слыхала ржавый смех: «Ну, теперь ваш Ленин умер, - и Коммуне тоже смерть!» Зыбко плавали лампады. Крысы шастали в сенях, и казацкие лампасы кровенели на штанах. И ждала расправы скорой, где-то сунута в муку, та нагайка, свист которой помнят Питер и Баку. Год за годом шли. Сменялись лед, вода, вода и лед. Соньке стукнуло семнадцать под гуденье непогод. Засугробили метели приуральские края, но в крови батрацкой пели пугачевские кровя. И, платком лицо закутав, вся в снегу, белым-бела, Сонька вышла в ночь за хутор и пошла она, пошла. В той степи, насквозь продутой, что без края и конца, атаман казацкий Дутов расстрелял ее отца. И к горе, горе Магнитной, хоть идти невмоготу, Сонька шла с одной молитвой: разыскать могилу ту. Но у самой у Магнитки Сонька встала, замерла: ни могилы, ни могилки, а народу без числа. Прут машины озверенно, тачек стук и звяк лопат, и замерзлые знамена красным льдом своим гремят. И хотя земля чугунна, тыщи Сонек землю бьют, тыщи Сонек про Коммуну песню звонкую поют. А на всех, кто роет, строит, чистым отсветом легло чье-то доброе, простое, неиконное лицо. И с прищуром зорким-зорким, что-то думая свое, он глядел, Ильич, на Соньку, ждал чего-то от нее. И взяла она лопату, еще теплую от рук, обернулась угловато и увидела подруг. И щербатая Тамарка ей сказала прямо в лоб: «Выше голову, товарка, ты же - красный землекоп!» Сонька ткнула грунт несмело, но за свой батрацкий срок что-ничто - копать умела: черенок есть черенок. И на Сонькину лопату засмотрелся, покорен, первый здешний экскаватор иностранец «Марион». И с лопаты дни летели, будто взрытая земля, в духотищу и в метели, осыпаясь и звеня. Комсомольская шамовка из селедочных голов, но - «В Коммуне остановка!» и - копай без лишних слов! Ватник латан-перелатан и лоснится, как супонь, но не лапан-перелапан - ты попробуй Соньку тронь! Не смущало в той эпохе Соньку, гордую собой, то, что драные опорки на ногах ее зимой. И носила летом гордо две галоши прехудых фирмы «Красный треугольник», их бечевкой прихватив. Лишь во сне ее укромном плыли где-то там, вдали, сапоги, сверкая хромом, будто чудо-корабли. Комсомола член и МОПРа... Почему же у нее под глазами часто мокро? Немарксистское нытье!.. Петька, чертовый бетонщик в разбуденовке своей, ты с товарищем потоньше... Удели вниманье ей! Ну, а Петька смотрит шало: «Мне бетон бы только дать! Снова скурвилась мешалка - подкулачница, видать...» ...С окон сыплется замазка на коттеджах инспецов. Под горой Магнитной пляска, да такая, что Аляска где-то вскинула от хряска к небу мордочки песцов. Пляшут парни на бетоне, пляшут пять чубов хмельных. Пляшут парни наподобье виноделов чумовых. Пляшут звездные, лихие разбуденовки парней - пляску детства индустрии, пляску юности своей. Ничего, что эта пляска тяжела, тяжела, ничего, что тряско, вязко - лишь Коммуна бы жила! Ноги стонут, ноги тонут, но гремит, бросая в дрожь, над трясиною бетона перекопское: «Даешь!» А при бусах и сережках, позабыв про Перекоп, ходит в хромовых сапожках Сонька - красный землекоп. Сонька год почти копила свои кровные рубли - и, неясно где, купила эти чудо-корабли. Только зря ты, Сонька, ходишь, замышляя воровство. Зря украсть у пляски хочешь, Сонька, Петьку своего. Ну-ка, Сонька, не фасонь-ка! Не боись! Иди сюда! На твоих ресницах, Сонька, буржуазная вода. Петька твой ногами пашет, пляшет носом и вихром, он рукою тебе машет - позабудь про этот хром! И, веселая, живая, так чертовски молода, светит, Соньку зазывая, с разбуденовки звезда. Еще малость плачет Сонька, но звездою тянет он, и уже мыском тихонько Сонька трогает бетон. Соньку чуть вперед шатнуло, Сонькин дух, как видно, слаб. Сапоги едва шагнули, и бетон их сразу - цап! Сонька руку выгибает, а в глазах - круги, круги... Пляшет Сонька... Погибают, погибают сапоги! И летит, чистейше брызнув, с щек горящих - не беда! - на бетон социализма буржуазная вода. Сапоги вконец разбиты. Долго ждать еще обнов... Что ты зыркаешь небрито, сиз от зависти, Зыбнов? Что гундосишь ты, плешивый, взгляд кося через плечо: «Попляшите, попляшите, - вы допляшетесь еще!»? Уходи, нам свет не засти, оставайся при своем. Мы допляшемся до счастья - пусть все ноги в кровь собьем! Сонька пляшет в исступленье, будто знает наперед: не умрет вовеки Ленин и Коммуна не умрет.