Они только сошли на панель, дверь магазина, легонько присвистнув (пневматика!), открылась вторично, и-я забыл про всех морганатических... Из двери вышел плотный, крепкий человек, конечно - иностранец, нисколько не аристократ. Несомненный интеллектуал-плебей, как Пуанкаре, как Резерфорд, как многие. Его умное свежее лицо было довольно румяно: потомственный крикетист еще не успел подвянуть на злом солнце неимоверных фантазий. Аккуратно подстриженные усы лукаво шевелились, быстрые глаза, веселые и зоркие, оглядели сразу все кругом... Как я мог не узнать его? Я видел уже столько его портретов!
За его плечами показался долговязый юнец, тоже иностранец, потом двое или трое наших. Он задержался на верхней ступеньке и потянул в себя крепкий морозный воздух пресловутой "рашн уинтэ" - русской зимы. С видимым удовольствием он посмотрел на лихачей - "Па-ади-берегись!", снег из-под копыт, фонарики в оглоблях, - летящих направо к Казанскому и налево - к Мойке, на резкий и внезапный солнечный свет из-за летучих облаков, и, чему-то радостно засмеявшись, бросил несколько английских слов своим спутникам. Засмеялись и они: кто же знал, что только шесть месяцев осталось до роковой грани? Потом все сели "в мотор" и уехали. И больше я его не видел никогда.
Во второй его приезд, осенью двадцатого, я воевал на польско-балаховичском фронте, в Полесье. До нас не дошли известия о его встрече с Лениным: нам было не до Уэллсов.
Четырнадцать лет спустя он снова появился в Москве. Было похоже - фантазер из Истен-Глиба едет посмотреть, что выросло из замыслов того, кого он звучно и благожелательно - но как неверно! - окрестил "мечтателем из Кремля". Ну, что же, он увидел: то, что ему казалось "грезами", превратилось в величайшие в мировой истории дела.
Он имел мужественную честность признать себя неправым; нелегкое решение для того, кого весь мир привык именовать первым своим прозорливцем!
С четырнадцатого года он прошел долгий и нелегкий путь. Он не только писал книги, но стал активным болельщиком за будущее человечества. Как пропагандист он был вовлечен в участие в первой мировой войне. Теперь все с большей настороженностью вглядывался он в Грядущее - не столь далекое, как то, куда он забросил Путешественника по Времени, но не менее тревожное.
Его исповеди и призывы выходили в свет неустанно, и, хотя не все они и не так быстро, как хотелось бы, достигали нас, мы видели ясно: почва ускользает из-под ног мудрого Поводыря по Аду. Виргилий останавливается и неуверенно нащупывает: куда же идти?
Реальный мир катился к катастрофе по предсказанным им рельсам. Но мир этот решительно отказывался внять совету и перевести стрелки. Он не желал слушать фабианских проектов переустройства. Он смеялся над пророчествами английской Кассандры.
Что день яснее сквозь благообразные черты великого романиста проступал растерянный облик созданного его же воображением мистера Барнстэйпла - прекраснодушного и глубоко подавленного редактора никем не читаемого, еле сводящего концы с концами журнальчика "Либерал", умницы, на которого смотрят свысока даже собственные футболисты-сыновья.
Прозорливец явно терял ясность взгляда, метался и мучился, потеряв надежду, что мир может быть спасен извне, бескровно и бесслезно, то ли волшебным газом чудотворной кометы, то ли бациллами, способными, не спрашиваясь людей, уничтожить грозящую им опасность. И вот чаще и чаще взгляд Проводника стал обращаться к Компасу, имя которого Коммунизм.
К сороковым годам можно было сказать твердо: там, в Англии, у нас есть друг, нерешительный, слишком мягкосердечный, но верный и искренний до глубины души. Его имя - УЭЛЛС.
мой соавтор - Франческа Гааль
Справедливость превыше всего: не вмешайся она, мое письмо ему не было бы написано.
В отличной статье, с упоминания о которой я начал, говорится: писатель Успенский написал его весной сорок второго года, во фронтовой землянке, куда как-то попали два романа Уэллса - "Война миров" и "Люди как боги".
Тут не все точно. Мне не случалось на фронте живать в землянках. Ни одной книги Уэллса у меня не было; не было их - не знаю уж почему - и в богатых библиотеках балтийских фортов, в десятке километров от меня.
Я жил в описанном Н. К. Чуковским большом кирпичном "офицерском доме" в Лебяжьем, в доме, пустом, как Бет-Пак-Дала, и холодном, как Антарктида. Жил и работал - нет, не "как зверь", а как военные корреспонденты в те годы.
Трудно вспоминаются эти месяцы - конец осени, начало зимы сорок первого года. Сводки мрачнее ночи. Враг все ближе к Москве. Сейчас не каждый поверит, но было так: мы жили только глубокой, почти иррациональной уверенностью в грядущей победе. Мы знали: она не слетит с неба сама - надо работать, надо драться за нее. И вот мы работали. Времени у меня не было ни минуты: я писал, но - какие тут послания на Запад! Изо дня в день заметки для газеты района, для ленинградских, для флотских газет... Нет радиста - сам лови ночью сводку. Ослабел типографский рабочий - крути плоскую машину. Не прислали клише из города - отрывай кусок линолеума от пола и режь сам. Времени не было.
И тут пришла на помощь она, Франческа.
В ноябре-декабре над Финским заливом темнеет рано и глухо. В кромешной зимней тьме по поселку всюду вырубали свет. Всюду, кроме матросского клуба. Там начинались лекции, доклады, танцы и главное - кино.
Перед вами - альтернатива: сидеть, волком воя, в чернильном мраке три или четыре часа, или пойти в клуб. Кто как, а я шел в клуб, хотя мне, сорокалетнему командиру, не по мыслям, не по чину, не по возрасту было фокстротировать с юными краснофлотками. Я садился в зале в кресло, и читал, до фильма.