Он противился этой мысли. Но ее нужно было проверить.
Он пошел назад по коридору и вскоре достиг того поворота, за которым начинались кельи отшельников. Остановился у первой двери. Внимательно изучил ее ручку.
И открыл дверь. В рабочей комнате горел свет. Живший здесь монах, вероятно, включил его после захода солнца. Сейчас этот человек был распростерт на полу. Рядом лежал опрокинутый стул. Рука все еще сжимала надкушенный ломоть хлеба. Под балахоном растеклась лужа мочи.
Дрю стиснул зубы и закрыл дверь. Проглотив горькую слюну, подошел к следующей двери. На этот раз лампа в рабочей комнате не горела. Однако света, падавшего из коридора, было достаточно, чтобы разглядеть монаха, который лежал, навалившись грудью на стол и уронив голову на миску с хлебом.
Он открывал и закрывал каждую дверь, переходил к следующей и снова шел дальше. Свет иногда горел, иногда — нет. Тела лежали то на столе, то на стуле, изредка — на полу. Иногда кружка валялась рядом, и тогда расплескавшуюся воду нельзя было отличить от мочи.
Все они — девятнадцать монахов, искавших здесь уединения, — были отравлены хлебом. Или водой, подумал Дрю. Что было бы вполне логично. В таком деле никогда не лишне подстраховаться. А здесь работали профессионалы.
Его одолевало множество вопросов. Но главным из них был — зачем?
Теперь он понял, почему в сумерках не стал зажигать света. Тогда он убеждал себя, что только скорбь по Стюарту-младшему не позволяла ему встать с лавки и повернуть выключатель. Однако сейчас он уже знал, что от этого предостерегали его подсознательные инстинкты. Ведь тот, кто отравил хлеб, мог расположиться снаружи и наблюдать за монастырем. Лампа, зажженная тогда, когда должна была оставаться погашенной, озадачила бы убийц.
И еще. Почему они использовали яд? Почему не застрелили каждого монаха, как тех двоих, на кухне? Почему так долго ждали? Почему сразу не убедились в действии яда?
Зачем убивать всех подряд? И где находились налетчики?
Чем больше дверей он открывал, тем неминуемей возвращался к своему прежнему образу мыслей. Шесть лет назад, после побега от “Скальпеля”, у него не было бы сомнений в том, кто мог быть целью нападения. Но тогда он был очень осторожен. “Скальпель” не знал, что он вступил в монастырь. “Скальпель” считал его погибшим.
Но кто же еще мог охотиться за ним? Может быть, мишенью все-таки был не он, а какой-нибудь другой монах? Другой — с таким же прошлым? Нет, едва ли. И почему убивали каждого? Подобная тактика не отвечала здравому смыслу.
Тем не менее, он осознавал смысл такой тактики и, осознавая его, ощущал какой-то холодок в затылке. Нападавшие не могли знать, какую келью кто занимал. Отшельники были безымянны, на дверях не было никаких обозначений. Убийцы не могли проверить каждый блок — сложная и чересчур рискованная операция. Слишком много шансов на ошибку. Одно дело — расправиться с двумя людьми на кухне, находящейся в полуподвальном помещении и достаточно удаленной от других комнат. Такой риск был оправдан. Но монахи жили вместе, в одном крыле здания — это было совсем другое дело. Поочередно входя в каждую келью, группа уничтожения должна была быть готовой к тому, что какой-нибудь перепуганный отшельник успел бы закричать, чем переполошил бы других монахов. А среди них и того, подумал Дрю, за которым они, возможно, пришли.
Меня.
Он страдальчески наморщил лоб. Из-за моих грехов? Это из-за них все должны были умереть? О Господи, что я наделал, придя сюда!
Теперь он ясно понял, почему использовался яд, а не какое-либо иное средство. Таким образом весь монастырь уничтожался сразу (за исключением двоих, предварительно убитых на кухне). Не менее важно было и то, что смерть направлялась издалека. Без непосредственного контакта.
Потому что наемные убийцы уважали мастерство человека, которого пришли уничтожить. Потому что они не знали, насколько его таланты были утрачены за шесть лет пребывания в одиночестве. Они хотели принять дополнительные меры предосторожности.
Но все остальные должны были умереть.
Из его груди вырвался сдавленный стон.
Внезапно он осознал, что убийцы, где бы они ни скрывались, скоро должны были обнаружить себя. Когда они сочтут, что прошло достаточно времени, то начнут методично обследовать монастырь. Им требовалась гарантия того, что человек, за которым они пришли, был действительно убит.
Он вздрогнул и внимательно посмотрел сначала в одном, а потом в другом направлении коридора.
Зазвонил колокол.
19
В мертвой тишине коридора его удары звучали неестественно гулко, даже мрачно. Точно это был не звон к заутрене, а траурный набат.
У него сразу напряглись все мышцы. Годами выработанная привычка подавляла волю, заставляла чувствовать себя мотыльком, влекомым на язык пламени. Шесть лет он так послушно следовал зову этого колокола, что даже теперь, сознавая всю меру опасности, испытывал настойчивую потребность подчиниться ему. Вероятно, то же самое чувствовал бы любой монах, решивший в этот вечер назначить себе дополнительный пост и отказавшийся от хлеба с водой. Пройдя через коридор, такой монах без раздумий открыл бы дверь в часовню.
И был бы убит выстрелом из пистолета с глушителем. Выстрел завершил бы то, что не удалось сделать с помощью отравленной еды. Без свидетелей, без заступников. И контрольная пуля в висок: большая красная точка, знак окончания работы.
Этот звон заставил Дрю задрожать от ярости.
Но его значение было очевидным. Если налетчики полагали, что ни один монах не сможет не откликнуться на зов колокола, то сразу после прекращения его ударов должны начаться поиски. Итак, нужно срочно скрываться.
Где? За пределами монастыря? Слишком рискованно. Скорее всего, за монастырем установлено внешнее наблюдение. Итак, он вынужден остаться внутри.