На одно из наших свиданий в гостинице я принес игру го. Помню, шел по улице, увидал ее в витрине магазина: складное поле с решеткой линий, набор круглых черных и белых фишек. Тогда я купил игру - уже думая принести ее на встречу с Ксенией. Я не знал, захочет ли она играть, но она согласилась, даже не удивившись. И мы разложили поле в гостиничном номере и сидели на полу, Ксения была в белом, но выбрала черные фишки, от этого мне почему-то стало весело. Она сидела на полу, опустив руку на согнутое колено, белое платье, белая стена и синее небо в окне. Мы ставили фишки на перекрестки линий, я пытался окружить ее цепи, она - мои. В школе, сидя за партой, мы точно так же играли с сестрой во время урока, тайком, на клетчатой бумаге, сестра ставила точки черной ручкой, я - синей. Почти всегда я выигрывал в точки, наверное, у меня был специальный талант окружения, потому что ни в шахматах, ни в шашках я был не силен. Мы тогда не знали, что это называется "го", мы думали, что это обычная школьная забава на манер морского боя, но оказалось, что в нее играют уже сотни лет в далеких странах.
Мы делали ходы: я видел, что глаза Ксении зажигаются азартом, и чтобы раздразнить ее еще больше, я сказал, вы же нация победителей, а ты того и гляди продуешь мне в го, на что она сказала, отрываясь от игры, что победа только тогда победа, когда морально оказываешься выше противника. А если на кошмар ответить кошмаром, значит, победа не одержана, человечество не освобождено от зла, а просто один зверь съедает другого зверя, но теперь это не важно, ведь уже почти никого не осталось и мир настал, по крайней мере, в этой части земного шара. Так что все забывается, и мертвые тщетно ждут справедливости. Мы играли дальше, я все-таки выиграл, и она настояла на второй партии, чтобы отыграться. У нас ничего не могло быть невинно, даже молчаливые свидания в случайной комнате, даже разговоры за столом в ресторане были полны смысла, каждое слово открывало дверь в долгие коридоры ее мыслей, в нескончаемые пути моих. Мы сидели друг перед другом - два бескрайних человека - и не знали, что делать с нашей бесконечностью.
Деревья становятся все разноцветнее: приближается осень. Когда солнце ярко светит, я выхожу и смотрю на небо сквозь желтеющие ветви осины. Они кажутся мне прозрачными - так тонок каждый лист. Яркие краски деревьев и осеннее солнце слепят глаза, а горы совсем пропадают из виду.
Однажды утром, когда я проснулся и выглянул в окно, все было темным и четким. Горы пугающе приблизились. Все предвещало дождь, однако его не было, горы и озеро замерли в ожидании грозы.
Впервые я замечаю, что между реальностью и рисунками брата есть какая-то связь. Например, сегодня, когда все вокруг серое, синее и четкое, он рисует простым карандашом. Эта картинка нравится мне больше других, потому что, лишенная красок, она состоит только из теней и похожа на то, что видишь перед сном: не сон, а увернувшееся от твоей воли представление, ложный шаг по несуществующей лестнице. Серая гора, в ней - темная пещера. Оттуда выглядывают трое детей, один из них показывает пальцем на небо. От пещеры вьется тропка, по ней бредут задумчивые ослы и бледные свиньи. Под горой - белый пруд с темными берегами, где скачут лягушки на длинных, как у суслика, задних лапах. Они прыгают в белую пену озера и высовываются оттуда довольные. На берегу его - круглый стол, с которого кормятся кони. Круг стола с широкой каймой виден как будто сверху, а ножки его изображены сбоку. Рисуя, брат всегда словно смотрит с разных углов. У лошадей - прямые ноги без суставов и то ли волчьи, то ли крокодильи морды, однако без зубов. Шесть лошадей, окруживших стол, едят рассыпанные по нему мелкие зернышки - просо? ячмень?
Это его самый молчаливый рисунок, созданный при свете лампы на круглом столе, который нашел путь в одну из его картинок. Наши предметы перемещаются из одного мира в другой. Я иду в ванную комнату: эта комната могла бы принадлежать одному из братства проигравших. Когда я вижу, что по полу бежит таракан, я представляю себе, как дочь миссионеров в Чанчуне говорит: "Я так люблю их давить". Всю жизнь она прожила в Азии, но не говорит ни на одном языке, кроме английского. Друзья - случайно оказавшиеся в Чанчуне европейцы и американцы, и все это кратковременные знакомства, потому что они скоро уезжали, а она оставалась. Она обучалась по почте в менонитской школе, где главным предметом была священная история. Несмотря на родителей-миссионеров, она почти каждый день идет в бар в надежде на новое свидание с упорством и отчаянием не восемнадцати-, а сорокалетней женщины. Но может перечислить всех библейских патриархов в порядке старшинства, точно знает, сколько лет назад Бог сотворил мир, и лишь удивленно смеется, когда слышит, что человек произошел от обезьяны. Наверное, она считает, что земля плоская и что гроза - выражение Божьего гнева, но никто не осмеливается ее спросить, и сама она молчит, зная, что на Большой Земле (ведь миссионеры живут как бы на острове своей веры) люди придерживаются иного мнения.
Напротив нее живет Марион. Она не имеет отношения к миссионерам и не верит ни в Бога, ни в черта, а верит в свою собственную идею. Ей, возможно, лет пятьдесят или меньше. Одна ее нога короче другой и бедро искривлено, так что Марион сильно хромает. Ее лицо - мужское и сухое, с тонкими губами и маленькими живыми глазками. Ногти она красит в черный цвет, единственное украшение. Все ее вещи умещаются в двух чемоданах, она считает материальную собственность злом, поэтому у нее нет дома. Раньше она работала в Африке. Одалживает книги, у кого может, и жадно читает их, к людям же проявляет мало интереса. Говорит о себе как о "добровольной изгнаннице", мне вспоминаются манихеи с их отрицанием всего физического. Виденный когда-то сон, будто я встречаю незнакомцев в странных шапках и они говорят мне: "Мы - манихеи". У них были маленькие сухие лица, как у Марион.
Ксения рассказывала мне об острове в Белом море, вблизи Полярного круга, где совпадают зима и ночь, день и лето. Летом комары повсюду, даже во рту, когда вдохнешь. Одна женщина ушла в лес, и там ее съели комары. "Съели или закусали?" - "Съели".
Я представлял себе остров с избами и кривыми деревьями, столь тихий, что убийство комара может считаться событием. Однажды смотрел на букашку (то ли комара, то ли еще что-то крылатое и тонконогое), которая шла по моей руке, а потом прихлопнул ее другой рукой. Два состояния: ползущая букашка и скорченная (мертвая), оба понятны. Но между ними разверзалась бездна непонятного, тем более огромная, что продолжалась всего-то долю секунды, когда опускалась моя ладонь.