Лорд Персиваль Глэдстоун, граф Квенси VI, обязуется выплатить две тысячи фунтов адмиралу королевского флота Хью Синклеру, если хотя бы один из джентльменов, рожденных вне географических пределов острова Великобритания, проживет в поместье Энн-Холл, Девоншир, 14 (четырнадцать) суток. Учитывается время с 12 часов дня по Гринвичу 10 мая 1939 года до полуночи 24 мая 1939 года. В противном случае адмирал Синклер обязуется выплатить другой стороне указанную выше сумму.
Эдвард добавил еще какие-то занятные подробности, но Огаст уже не слушал. От нежданных новостей у него буквально опустились руки, перчатки — замечательные, изготовленные на заказ замшевые перчатки цвета дижонской горчицы — выскользнули из похолодевших пальцев и свалились в траву рядом с экскрементами неустановленного домашнего скота. Картрайт не стал нагибаться за ними — предощущение близкой опасности расползалось по телу, как трещинки по разбитому стеклу.
Если бы он раньше узнал, что все дело в пари, наверняка нашел бы способ избежать поездки! Даже если бы пришлось сменить работу…
Потому что работа всего лишь работа. Истинной музой мистера Картрайта была история: он с упоением сдувал пыль с забытых коллизии прошлого, современная международная обстановка его занимала мало; приходилось утешаться тем, что «дипломатическая служба» — единственно возможное занятие для человека определенного круга. Любая, даже самая малозаметная, должность в Министерстве иностранных дел тешит самолюбие родственников и опекунов молодых джентльменов больше их спортивных побед, дипломов и кубков.
Но пари — это не «должность» или «деловое начинание».
Пари — нечто совсем другое, гораздо более серьезное.
Любой юный джентльмен усваивает, что значит «пари», вместе с устным счетом — не имеет значения, каковы ставки в споре. Всякое упоминание о деньгах неуместно, когда на кону оказывается честь джентльмена. Предсказать, как далеко готовы зайти достопочтенные сэры и пэры, чтобы доказать свою правоту в споре, не способны ни аналитик, ни метеоролог, ни детектив, ни магнетизер, ни сам дьявол!
Десятое мая — послезавтра. Кошмар… — пробормотал Огаст и, повинуясь темному неосознанному порыву, побрел, сминая ногами траву, к высившимся на кургане валунам, как будто древнее сооружение, пропитанное забытой магией, могло защитить его от грядущих невзгод.
Эдвард помчался за ним, размахивая айроном[6], нагнал и попытался успокоить:
Гасси, старина, прекращай ныть и хныкать…
Огаст не имел привычки ни ныть, ни тем более хныкать, но спорить не стал. Только молча поджал губы и ускорил шаг. Приятель следовал за ним, лихо сшибая клюшкой неокрепшие весенние побеги:
— У тебя просто нервы расшатались от архивной пыли! Ну сам рассуди здраво: мы оба урожденные лондонцы — о чем переживать? Подвернулся отличный шанс улизнуть из города на пару недель, только и всего. Будем наслаждаться природой, старина…
Как любой правоверный городской житель, мистер Картрайт всей душой ненавидел дикую природу вместе со всеми ее пестиками-тычинками, стеблями и сорняками, глиноземом, кроличьими норами, утренними поклевками и птичьим попевками! Даже короткий загородный пикник был для него адской пыткой.
Обрюзгшая дождевая туча уверенно загородила солнечный диск. Лучи дневного светила больше не слепили глаза, с высоты кургана было хорошо видно, как в низинах над ручьями и оврагами сгущается легкая дымка, — еще немного, и духи воды, земли и ветра явятся к древней святыне. Слышат ли они мысли смертных? Огаст душу готов был отдать им в заклад за счастье зажмуриться — и открыть глаза посреди душного читального зала в библиотеке Британского музея!
Он действительно зажмурился и осторожно протянул руку вперед. Сакральный камень был совсем рядом: пальцы уперлись в его шершавую, разогретую солнцем поверхность. Огаст глубоко вдохнул и шагнул в центр полукружья.
Воздух застыл и наполнился тихим однообразным жужжанием, а отвратительный сладковатый запах щекотал ноздри, пока не вынудил его снова взглянуть на мир. Лучше бы он этого не делал: стоило открыть глаза и посмотреть вниз, как к горлу подкатила тошнота! В самом центре магического полукруга, в примятой траве горкой были свалены разлагающиеся останки огромного зверя.
Кровь запеклась на жесткой рыжевато-серой шерсти, мухи роились над вывернутыми кишками, одна за другой вгрызались в мерзкую смердящую плоть, их крошечные тела сверкали жирным зеленым блеском, как бисер на вульгарном наряде певички из мюзик-холла, и порочили магическую красоту жертвенного камня. Гасси невольно отпрянул назад, прикрыв рот и нос воротником плаща, и налетел на Эдварда.