— Тогда спрячься — ради меня, — взмолилась Аверан. Бранд был для нее всем — отцом, братом, другом.
Семьи у нее не было. Отец погиб в схватке с опустошителями еще до того, как она родилась, а мать умерла, когда Аверан только начинала ходить — упав со стула, на который забралась, чтобы зажечь светильник в комнате лорда. Аверан видела, как упала мать, но так и не смогла поверить до конца, что можно умереть из-за такого пустякового падения. Она сама не раз падала с пятнадцати футов, когда рептилия сталкивалась с ней, ничем не привязанной, на выступе, и ничего себе не повреждала при этом.
— Обещаю, что спрячусь, коли от этого будет какой-то толк, — сказал Бранд.
Она посмотрела ему в глаза, пытаясь понять, не лжет ли он. Но Аверан никогда не умела понять, что таится в глубине глаз другого человека. О чем люди думают, чего хотят на самом деле, казалось ей непостижимой тайной.
Что ж, оставалось только тешить себя надеждой, что Бранд спрячется или убежит, как-нибудь да спасется и от опустошителей и от воинов Радж Ахтена.
Бранд смотрел на нее, но внезапно взгляд его остановился на чем-то за спиной Аверан, и он затаил дыхание.
Аверан обернулась. И на дальнем холме над каньоном внезапно увидела опустошителей, стремительно несшихся вперед на своих шести ногах. Тела их в утреннем свете казались светло-серыми, и на таком расстоянии невозможно было понять, сколько рун вытатуировано у них на коже. Видно было только, как сверкали на солнце клинки и блестели огненные жезлы. Издалека шестиногие твари казались похожими на странных насекомых, выбежавших из-под скалы. Но Аверан знала, что каждый из этих горных зверей выше человека втрое.
Над ними темным жутким облаком кишмя кишели гри. По размеру они были чем-то средним между летучей мышью и майским жуком. Порой они вылетали из своих пещер. Но Аверан никогда прежде не видела их столько, чтобы они закрывали небо.
— Лети немедленно! — сказал Бранд. Опустошители будут в крепости не через два часа. С такой скоростью, с какой бегут они, им понадобится минут пять, не больше.
— Пошел! — крикнула Аверан.
Граак развернулся и спрыгнул вниз. В момент падения Аверан слегка замутило от страха. Внизу, в сотне футов под ними, поднимались к небу острые скалы.
На время она забыла об опустошителях. Немало костей юных наездников лежит среди этих камней. В прошлом году Аверан видела, как упала маленькая Кайлис, слышала предсмертный крик девочки. И сейчас, в это долгое, бесконечное мгновение Аверан боялась, что Налетчик не выдержит ее веса, и они оба погибнут.
Но граак расправил крылья, и они взлетели.
Аверан оглянулась. Бранд, озаренный утренним солнцем, помахал ей с каменного карниза, потом решительно вошел внутрь.
Аверан показалось, что гора его поглотила. Ей захотелось было сделать несколько кругов над городом, посмотреть, что же сделают опустошители, но тут же испугалась даже самой мысли об этом и поняла, что это потом придется помнить всю оставшуюся жизнь.
Направляя Налетчика ногами и отдавая команды, поднявшись над клубами сверкающего, как морские волны, тумана, Аверан развернула его на север. И когда Налетчик понес ее прочь, она смахнула с глаз горькие слезы.
Глава 5
История с медведями
— И вот сын твой бросает дротик в этого старого кабанюгу, — ухмыльнувшись, сказал барон Полл, — и полагает себя столь метким стрелком, что целится между глаз. Но череп у старика оказался крепким, как у короля дураков, и дротик только слегка стукнул его по лбу и отлетел!
Он улыбался своим воспоминаниям, а Роланд тем временем осматривал дорогу. До Карриса оставалось еще полдня пути, ибо после обеда они поехали медленнее, чтобы дать лошадям перевести дух.
— Кабанюга рассвирепел, опустил рыло и давай рыть землю так, что кровь с клыков брызнула. Ты же знаешь, что кабаны в Даннвуде ростом с лошадь и косматые, как яки. А твой сын, тринадцать ему тогда было, видит, что кабан вот-вот нападет, а ума-то и нет, чтобы сделать то, что бы сделал на его месте любой.
— И что же это? — спросил Роланд. Он никогда не охотился в Даннвуде на кабанов.
— Да поворачиваться и удирать! — выкрикнул барон Полл. — Но нет, сын твой сидит и смотрит, лошадь его торчит, что твоя мишень, и уж конечно, штаны у него мокрые со страху.
И, конечно, кабанище бросился коню под брюхо, распотрошил, а мальчишку подбросило в воздух фута на четыре.
Было это, как я сказал, примерно через час после того, как мы потеряли гончих и поскакали искать. Нам было слышно, понимаешь, как они лают в холмах.
И вот сын твой таким ловким манером спешивается с лошади, и кабан смотрит на него, и твой парнишка бросается наутек, да так, что, клянусь силами, я подумал, будто он полетел!
Барон Полл вытаращил глаза, в такой восторг он пришел от собственного рассказа. Похоже, он давно уже выучил наизусть каждое слово.
— И вот молодой оруженосец Боринсон, как мы потом узнали, заслышав тявканье гончих, решил: «Побегу-ка я туда, где собаки! Они меня спасут!»
И помчался сквозь папоротники, а кабан висит у него на пятках.
В то время твой сын имел уже два дара метаболизма — так ты можешь представить, как он бежал. Делал миль тридцать в час, да еще и вопил: «Живодер! Проклятый живодер!» — как будто звал кого на помощь, и сам-то даже оглянуться не смел, такого кабан нагнал на него страху.
Так он пробежал в горку полмили, и я подумал, что пора, пожалуй, его и спасать, и поскакал за ним и за этим кабаном. Но они неслись так быстро, и все через подлесок, что мне пришлось петлять, отыскивая открытое местечко, где прошла бы лошадь, и никак было не подобраться к кабану на расстояние броска.
И тут твой сын добежал до собак. Гончие наши сидят под большой рябиной, развесив языки, и завывают по очереди, будто им заняться больше нечем, а он думает: «Ага, заберусъ-ка я на это дерево, и собаки уж точно меня спасут».
Полез он на дерево, а собаки вскочили и смотрят на него с надеждой, вертя своими обрубками, а молодой Боринсон уже сияет всеми зубами на высоте в двадцать футов.
И тут перед псами является кабан. Эта зверюга заметалась среди них так, что им, должно быть, показалось, будто кабанов по меньшей мере десяток, и понравилось не больше, чем твоему сыну. И тут, почувствовав, что псы устали и несколько обескуражены встречей с этаким чудовищем в сто пятьдесят фунтов, кабан подбросил одну собаку футов этак на сорок кверху, и взрезал еще парочку, не успели они даже тявкнуть.
Тут уцелевшие гончие — а их всего-то было пять или шесть в этой своре — решают, что пора поджать то, что осталось от их хвостов, и бежать в ближайшую пивнушку. Тогда оруженосец Боринсон и заорал мне: «Помоги… Ты, Сукин сын! Помоги же!»
Ишь ты, думаю я себе, а ведь это не дело — просить спасти твою никчемную жизнь в таких выражениях. И поскольку понимаю, что на дереве ему ничего не грозит, придерживаю лошадь, словно хочу дать ей передохнуть.
И тут я слышу этот звук, который ни с чем не спутаешь — этот рев! И смотрю я наверх и понимаю, почему твой сын так заорал. Оказывается, на дереве, куда он забрался, медведи! Три здоровенных медведя! Гончие их туда загнали и стерегли!
Барон Полл взревел от смеха не хуже медведя, даже слезы выступили на глазах.
— А тут, значит, твой сын приклеился к этому дереву, и медведи нисколько ему не рады, и внизу под всей этой компанией — кабан, и я начинаю смеяться так, что чуть не падаю из седла.
Он клянет меня на все лады — мы, понимаешь, никогда не были друзьями — и приказывает его спасать. Ну а я-то на два года его постарше, и мне в мои пятнадцать лет легче было выслушать проклятия, чем приказы какого-то мальчишки, которому только-только стукнуло тринадцать. И вот я, держась от дерева на приличном расстоянии, и кричу: «Это ты меня назвал сукиным сыном?» И твой сын отвечает: «Да!»
— Конечно, слова его были чистой правдой, неважно, — продолжал барон Полл. — Я все равно не собирался выслушивать такое от мальчишки. Вот я и крикнул ему: «Назови меня „сударем“, а нет — спасайся сам!»