— Нет.
В молчании я допил чай. Анья крутила в руках давно пустую чашку.
— Он опасен? — тихо спросила Анья.
— Очень. Как и любой вампир.
— Разве? Мне он показался хорошим.
Её слова меня удивили.
— Ты никогда не сталкивалась с вампирами?
— Как? — рассмеялась она. — Откуда им взяться в Онрилл-Этиле? В детских сказках вампиры иногда упоминались, но очень редко.
Тьма и Бездна, она совсем не знала зла! И внезапно оказалась вырвана тёмными силами из своего волшебного леса, брошена в пучину ужаса и боли, но не потеряла веру в лучшее и продолжала улыбаться! Мне это казалось немыслимым.
— Вампиры лишены души. Им чужды человеческие чувства. Если Вайрис был с тобой добр, то только потому, что видел в этом какую-то выгоду. Вижу, ты мне не веришь. Но, прошу тебя, Анья, если однажды вампир станет убеждать тебя довериться ему — ни в коем случае не делай этого!
Думаю, она не восприняла мои слова всерьёз. Такова была её натура, слишком наивная для реального мира.
Весь следующий день мы говорили о Фальции. Анья засыпала меня вопросами, а когда я отвечал, ахала, ужасалась и отказывалась верить каждому новому открывшемуся ей факту. Она не понимала, как можно не любить родителей, почему фалийцы добровольно идут на смерть и отдают детей жрецам. Когда я рассказывал про обучение при храме, Анья заплакала.
— Это всё неправильно, это ужасно неправильно! Так всё исказить, так всё вывернуть! Меркопт, как вы можете так жить?
Я растерялся. Таких вопросов у меня просто не возникало.
— Мы всегда так жили. Обычаи передаются из поколения в поколение, законы проверены временем. Будь это неправильно, мы бы вымерли.
Анья только громче разрыдалась. А я сидел в замешательстве и думал. Конечно, я знал, как устроены семьи и общество в Катароне, или Анур-Этиле, или Рунии. Частично от пленников, кое-что от поступивших на службу в Тёмную Цитадель перебежчиков. Но их общественный уклад с любовью во главе угла казался мне таким противоестественным. Мне и в голову не приходило рассматривать его как альтернативный. Ведь любовь, ласка, нежность — это слабости. А сейчас меня впервые кольнуло сомнение, и я позволил себе задуматься: а что, если такой жизненный путь лучше и правильней? Что, если я, все эти годы вытравляя из души сострадание, борясь с мягкостью характера, запрещая себе привязываться к другим, ошибался? Я почувствовал обиду, необъяснимую и горькую. Словно меня в далёком детстве лишили чего-то важного, а я только сейчас это заподозрил.
Мне нужно было отвлечься и разобраться в себе. Я покинул рыдающую Анью и отправился искать Эриса — некроманта, который привёл последнюю партию пленников.
Зачем, спросите вы? Я хотел почувствовать себя прежним, насладиться чужой болью, окунуться в чужие страдания. Мне нужен был подопытный, которого я смогу мучить, испытывая эйфорию от переполняющих его чувств.
Эрис, казалось, удивился моему визиту.
— А что с эльфийкой? — без всякого приветствия выдал он. — Откинулась?
Эрис родился не в Фальции, он пришёл из Катарона. В тот момент я смотрел на него и думал: если у нас всё настолько ужасно и неправильно, почему этот человек так быстро освоился здесь? Эрис отличался чрезмерной жестокостью и не страдал угрызениями совести. В Катароне он был разбойником, а в Фальцию сбежал от правосудия. И стал уважаемым некромантом.
— Ревёт без умолку. Слышать уже не могу её вой. Дай мне кого-нибудь другого, боюсь, эльфийку я почти замучил. А у меня на неё ещё много планов.
— Понятно. Но порадовать мне тебя нечем, моих человечков всех разобрали. Остался старикан один, такой древний, что удивляюсь, как он вообще до лагеря дошёл. Того и гляди, помрёт, но это всё, что есть.
— Сойдёт, — тут я понял, что пытать старика мне негде — не к Анье же его вести. — Где ты его держишь?
Эрис махнул рукой.
— Вон в той повозке.
— Можно, я воспользуюсь ею? Не хочу тащить его к эльфийке, она тогда и за ночь не заткнётся.
— Так отправил бы её в стадо эльфов, там не все ещё передохли.
— Это тоже не улучшит её самочувствия.
Эрис заржал.
— Ладно, Жнец с тобой. Иди, развлекайся.
Я поклонился, хотя Эрис этого даже не заметил. Мне повезло, что Эрис не столь трепетно относится к своему имуществу, как коренные фалийцы. Совсем непохожий на нас, но так хорошо прижившийся в Фальции. Я чувствовал, что это важно обдумать. Но позже. Сейчас меня ждёт экзекуция.
Старик хмуро глядел на меня из-под кустистых бровей. Он и в самом деле оказался дряхлым. Мне не терпелось приступить к делу, и я без лишних слов связал его заклинанием, заткнул рот и распял над полом. В нём всё ещё жил страх смерти, я видел это в его глазах. Люди редко смиряются со своей судьбой, даже в преклонном возрасте.
Я применял годами отточенные комбинации, перебирал и тянул болевые струны. Человек, выпучив выцветшие глаза, содрогался от моих манипуляций. Потоки магии насыщались энергией, вызванной страданием, отчаянием и ужасом старика. А я не чувствовал ничего, кроме отвращения.
Я настойчиво дёргал за нити, пытаясь вызвать хоть тень былого наслаждения. Напрасно. Потоки искрились и переливались от наплыва эмоциональной энергии, но это не доставляло мне удовольствия. Я упорствовал, наступая всё яростнее, совершая всё более опасные манипуляции. Потоки пронзил мощный взрывной импульс, и прилив энергии резко прекратился. Человек умер.
Я ещё несколько минут в замешательстве смотрел на бездыханное тело. Что со мной произошло? Это же не Анья, я терзал другого человека! Почему его страдания не принесли мне желанного наслаждения?
Ответов не было. Я вышел наружу и сообщил Эрису о смерти пленника. Тот лишь усмехнулся:
— Давно пора. Скажу оркам, пусть устроят праздничный ужин.
В смятении я бродил по лагерю, пытаясь унять сумбур в мыслях. Лишь вечером, когда отряд тронулся в путь, я вернулся в свой фургон.
Анья лежала в постели, но, когда я вошёл, открыла глаза. Я сел рядом с ней.
— Ты сам не свой, — промолвила она.
— Я убил человека. Замучил, как мучил тебя.
Анья молчала. Я испугался, казалось, ещё немного, и она снова расплачется.
— Не понимаю, что со мной происходит. Это не принесло мне удовольствия, как обычно. Всё происходило не так, как с тобой, но мне было противно пытать его. Я совсем запутался.
— Тебе правда нравилось мучить других? — тихо спросила Анья.
— Да. Но теперь я не уверен.
— Это же ужасно, Меркопт. Разве можно наслаждаться чужими страданиями? Это неправильно, это противоестественно!
— Но почему? Мы живём так веками, как же это может быть неправильным? Будь это противоестественным, Фальция бы вымерла. Разве не так?
— Вас с детства превращают в чудовищ. Вы считаете свою жизнь нормальной только потому, что не знаете другой.
— Как это не знаем? Все сведения мы получаем от пленников.
— С детства? Неужели вы и допрос иноземных пленников поручаете детям?
— Нет, но причём тут…
Я замолчал, ошеломлённый внезапной догадкой. Детям и молодым некромантам дают для опытов только фалийцев. И это логично — кто доверит ценных пленников дилетанту? Но верно и другое: мировоззрение формируется именно в детстве, и детей тщательно ограждают от возможных сомнений. Когда в руки некроманта попадает первый иноземный пленник, своими рассуждениями о любви и человеколюбии он вызывает лишь презрение.
Устоявшийся взгляд на жизнь очень трудно поменять.
Я прокручивал перед мысленным взором свою жизнь, но теперь видел её совсем под другим углом. Я правда мог жить иначе? Не скрывать любовь к животным, доверять людям, заводить друзей, любить женщин, может, даже завести семью? Всего лишь нужно было прислушаться к словам первого пытаемого мною катаронца, а не смеяться над его наивностью. И бежать из Фальции, бежать без оглядки, к лучшей жизни, где не нужно убивать и предавать, чтобы выжить.
— Неужели я все эти годы ошибался, — прошептал я.
Анья, не сводившая с меня глаз, вдруг села и крепко обняла меня. Можете себе представить — это был первый раз, когда меня обнимали. И я заплакал. Горько, искренне, поняв, что слёзы — нормальное проявление эмоций, а не слабость.