– Что ж вы «жигуленок»-то без присмотра бросили? – усмехнулся старшина. – Уведут, не ровен час. Ведь такие хваты пошли – на ходу подметки рвут. Да сами знаете?..
Сержант рассмеялся шутке:
– Остряк ты, Палыч. Ну, повели его, что ли?
– А чего вести? Щас машина будет. Молодой человек, сразу видать, к комфорту привык.
У обочины бесшумно затормозил милицейский «газик».
– В чем дело? По какому праву?! – враз охрипшим голосом запротестовал я.
Старшина стал серьезен, затвердел лицом.
– Закрой пасть! Там разберутся! – И увесистым кулаком втолкнул меня в кабину с зарешеченными окнами.
В отделении дежурный занес мои данные в книгу задержаний и забрал все карманные вещи, оставив только сигареты.
Под лестницей, ведущей на второй этаж, находилась металлическая дверь. За ней была крохотная комнатка – «предбанник», из которой прямыми линиями шли два коридора: налево – к пятнадцатисуточникам и направо – в камеры предварительного заключения. Меня повели направо. Одну из дверей открыли, и я очутился в камере, почти не слыша, как массивные стальные двери захлопнулись за мной. Царапающий скрежет ключа, стук засовов – и весь мир сузился в пространстве четыре метра на три.
Две трети камеры занимали нары, покрашенные, как пол, буро-коричневой краской. В одном углу жестяной бачок с привязанной кружкой, в другом – ведро. Стены и потолок грязно-серые. Стены «шубой» – шершавые, чтоб на них не писали. Небольшое оконце, забранное тройной решеткой. Кроме него, источником света служила тусклая лампочка над дверями, надежно защищенная оргстеклом и железной сеткой.
Положение серьезное, но не критическое. Доказательств у ментов нет. На одних косвенных далеко не уедут. Странно, что сразу на допрос не выдернули. Они же обожают «тепленьких» раскалывать, когда нервы еще оглушены задержанием...
Зажигалку у меня забрали, но я отыскал кем-то оставленный почти полный коробок спичек и закурил. Табак возымел обычное действие – напряжение начало понемногу спадать.
Загремели засовы, дверь приоткрылась.
– Выходи на допрос!
Конвойный проводил меня на второй этаж, в кабинет следователя. За письменным столом сидел немолодой капитан с усталыми глазами.
– Садись, – кивнул он на стул у стены. – Фамилия, имя, отчество, год, место рождения и жительства?
Когда формальности были соблюдены, капитан задал вопрос, на который мне совсем не хотелось отвечать:
– Ранее судим?
– Был осужден по семьдесят седьмой к пяти годам лишения свободы с содержанием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. В прошлом году «откинулся».
– Вооруженный бандитизм?.. – капитан с живым интересом взглянул на меня. – Молодой, да ранний... Мало дали. Трудоустроен?
– Месяц, как уволился. Работал инструктором по автоделу в седьмой школе.
– По автоделу... Не обжегся случаем, запуская «жигуль»? Покажи-ка пальчики?
Я не сдержал усмешки:
– Как понял, подозревают в угоне? А доказательства? Свидетели? Руки мои в полном порядке – любуйтесь.
– Перчаточками воспользовался? Не зря баланду хлебал. Сколько всего за тобой угонов?
– Порожняковый базар, гражданин начальник. Свидетелей давайте.
– Будут. В свое время. Сейчас проводится экспертиза машины. Не наследил? Все одно хлебать тебе по новой баланду. Владелец «жигуля» тебя видел. Выгоднее самому признаться, а не ждать, когда уликами припрут. Где находился с двенадцати до половины первого? Конечно, гулял, наслаждаясь осенней сыростью?
– Как в воду смотрите.
– Это штамп. И ты вот свеженького ничего не придумал.
Я прищурился:
– Желаете новенького? Пожалуйста: в двенадцать с мелочью я увел тачку со стоянки у ЦУМа. Довольны?
Следователь вскинул внимательно-настороженный взгляд, я ответил насмешливой улыбкой.
– Только не спешите заносить в протокол – не подпишу. А слова, как известно, показанием не являются.
– Железно подкован. Умный ты. Но дурак. Так что запишем? Настаиваешь, что гулял? Догадываюсь, подтвердить твою версию никто не может...
Через четверть часа вернулся в камеру и поспел как раз к кормежке. В дверное окошечко получил алюминиевую миску борща, перловку и полбуханки хлеба. Одно хорошо в КПЗ – хлеб дают «вольный» из магазина, а не спецвыпечку тюремную, больше похожую на коричневатый пластилин.
Еду разносили хмурые, видно, мучающиеся похмельем пятнадцатисуточники – это вменялось им в обязанность.
«Так. Теперь надо ждать опознания, – решил я, машинально проглотив обед. – Авось пронесет. Хозяин тачки видел меня лишь мельком... Ребята, должно, все еще ждут в гараже. Мохнатый, ясно, рвет и мечет... Без санкции прокурора промаринуют не более трех суток. Если не опознают, прокурор «добро» на арест не даст...»