— Менты не слишком надоедают со своими глупыми вопросами? Наведывались уже?
— Нынче утром приходил районный следак. В версию об ограблении не верит. Считает, что это кто-то из дружков Кравченко хотел счеты со мной свести из мести.
— Ну, ясное дело, — усмехнулся я. — Наши доблестные органы в своем обычном репертуаре: сразу хватаются за самое простое и легкое решение. Работнички! Впрочем, что это мы все о пустяках. Есть тема значительно важнее — как твое самочувствие? Сильно головушка болит? Небось, осерчал на меня, браток, за вынужденный постельный режим? В цвет?
— Нет, Евген, — открыто-честно, и даже не моргая, встретил мой изучающе-выжидательный взгляд Том. — Ты сделал все правильно, по закону. Наказание я, в натуре, заслужил, потому зла не держу. А голова практически не болит. Мне здесь столько всякой лекарственной гадости в задницу вкололи, что до конца жизни, по ходу, никакую боль ощущать вообще уже не буду. Так что не бери в голову, Евген, я зла не держу и даже благодарен тебе за этот урок. Гадом буду!
Я придирчиво долго вглядывался в усталые серые глаза соратника, пытаясь уловить в них хотя бы намек на подлую неискренность, но ничего подозрительного не обнаружил. Если прав русский классик, утверждавший, что "глаза — зеркало души", то душа Тома передо мной чиста и невинна, как слеза ребенка.
Из туалетной комнаты нарисовался Цыпа, неся на вытянутых лапах трехлитровую банку с высоко торчащими из нее гордыми гладиолусами.
— Поставь на подоконник, — решил я, — там нежные создания все же поближе к солнышку будут. Ладно, Том, пожалуй, мы дальше погребем. Дела зовут на служение Маммоне. Держи "краба" в знак нашей нержавеющей дружбы!
Я взял похудевшую слабую ладонь приятеля и осторожно пожал, стараясь не причинить, ненароком, боль. Том из глупой вежливости попробовал приподняться в постели, но явно не рассчитал силенок — тут же упал обратно на подушку. На его землистом лице выступили обильные капельки пота.
— Не суетись зря, браток, вредно это для здоровья, — я заботливо поправил на друге сползающее на пол одеяло и встал. — Пожалуй, пьянствовать тебе еще рано. Лучше поберечь организм. Ослаб он вконец, как вижу. Выздоравливай, короче, давай — Ксюха по тебе скучает, прямо спасу нет!
Выходя из палаты, я прихватил со стола кулек с бутылкой кавказской амброзии. В коридоре никого не было, кроме бабульки-нянечки, старательно елозившей по полу тряпкой, намотанной на швабру. Охрану я Тому не приставил, справедливо посчитав за совершенно излишнюю роскошь.
— Ты прямо святой, Михалыч! — то ли осуждающе, то ли восхищенно заявил Цыпа. — Но не стоит Том твоей апостольской доброты. Я бы ему после всего даже руки ни в жизнь не подал. Не простил бы! А ты еще кудахчешь над ним, как курочка над птенчиком!
— Эй, полегче в идиотских сравнениях! — усмехнулся я. — Такой вот я гуманист уродился, ничего не поделаешь. Если хорошо отношусь к человеку — то уж до самого конца. До смерти то бишь. А с натурой собственной не поспоришь, как известно.
— Это на тебя кликуха так сильно влияет, — высказал догадку улыбающийся Цыпа. — Ты Монахом не только для блатных стал, но и внутри самого себя! Правда же?
— Вполне возможно, брат, — милостиво согласился я с явно завиральной мыслью соратника — пусть порадуется пацан, мне ведь эта филантропия ничего не стоит.
Когда подошли к автостоянке, прежде чем забраться в машину, я швырнул в бетонную урну кулек с "Хванчкарой". Услышав звон разбитого стекла, Цыпа обиженно поморщился:
— Не нравится грузинское вино — мне бы подбанчил. Зачем добро портить?
— После этого "добра" ты бы ровно через две секунды загнулся наглушняк, — пояснил я, усаживаясь на свое привычное заднее сиденье. — Заводи давай.
— В вине был цианид? — Цыпленок ошалело уставился на меня, совершенно игнорируя свои шоферские обязанности.
— Само собой. Неужто ты думаешь, что я старому другу что-то подешевле-похуже подмешать способен? Чтоб он страдал? Нет уж! Если хорошо отношусь к человеку — то до самой его смерти. Принцип у меня такой. Поехали, говорю! Заснул, что ли?
Цыпа, наконец, повернул ключ зажигания и вывел "мерс" на трассу в общий поток.
Стрелка барометра моего настроения забралась далеко в плюсовой сектор. И тому была весомо-приятная причина — братишка Том остался в нашей команде и в Сочи не уехал. Думаю, что я верно поступил, отменив собственный приговор. Не злопамятен соратник и, значит, не опасен. Накрайняк, всегда ведь можно обратно переиграть, коли снова народятся подозрения на его счет.