— Как продать? — удивился Сквара. — У нас, если песня люба, её перенимают да сами поют…
Кербога кивнул:
— Тогда давай так. Ты мне голосницу подаришь, а я тебе слова к ней подарю. Идёт?
Сквара задумался до того напряжённо, словно его подговаривали сбыть нажитое прадедовскими трудами. Всем известно: скоморохи не только глумцы, но и плуты изрядные. Однако зачем бы хитростью выманивать то, что тебе и так отдают?..
И наконец Сквара кивнул: хорошо, мол.
— Идите-ка, ребятёнки, погуляйте пока, — распорядился Кербога.
Мальчишки послушно соскочили с подвыси, пошли вон из шатра. Сквара уже прятал кугиклы, когда скоморох вновь окликнул его:
— А тебе говорили, парень, что у тебя голос крылатый?
Братья даже остановились.
— Это как?.. — подозрительно спросил Сквара.
— А так, что кругом сорок человек будут петь, а тебя всё равно будет слышно.
Сквара недоумённо свёл брови и вместе со Светелом вышел прочь.
Снаружи густели долгие летние сумерки и висел то ли мелкий дождик, то ли туман. Братья бестолково и молча потоптались у тына, взялись бродить по дворам. Ребятня опять во что-то играла, на сей раз, кажется, в «шегардайского коня». Звали к себе, но Опёнки посмотрели сквозь сверстников, побрели дальше. У обоих под ногами ещё пружинили старинные доски, помнившие небось такое… и столько… «Бог Грозы промолвил Богу Огня…» Рядом с подобными чудесами вчерашние забавы казались пустыми и скучными. Может, скоро это пройдёт, но покамест утвердиться на земле каждодневности что-то не получалось.
А ведь они ещё ждали от Кербоги посулённую песню…
По-прежнему молча Опёнки вывели Зыку. Вернувшись, взяли из санок веретёна, засели наконец-то за рукоделье. Пальцы привычно вытягивали битую шерсть, раскручивали веретено, сбрасывали петельку, подматывали готовую нить… Сквара теребил кужёнку левой рукой, Светел — правой. В собачнике было темновато, но они привыкли управляться хоть ощупью.
Спустя некоторое время Опёнки посмотрели один на другого и вдруг начали смеяться.
Сразу стало легче. Мир понемногу становился на место.
Зыка, чувствуя что-то необычное, взялся мести хвостом сухой мох, потом встал и со вкусом облизал щёки обоим.
Когда в собачник заглянула Арела, братья пытались сложить что-то забавное про избалованного и вредного мальчишку, угодившего в суровую воинскую дружину. Они то и дело прыскали смехом, но, конечно, получалось до крайности несуразно.
— Нищета песенки поёт, — сказала Арела.
Подковырка состояла в том, что лишь беспросветная голь вечно возится с какой-то работой. Братьям, однако, было так весело, что они не обиделись.
— На себя посмотри, — только и сказал Сквара.
Посмотреть стоило, кстати. Арела несла перед собой правую руку ладонью вниз. Пальцы двигались, по костяшкам резво бегала блестящая серебряная монета. Переступала, кувыркалась, ныряла и выскакивала опять. Всякий о своём промысле: кто прядёт, кто гудёт. Светел вспомнил девчонкиного выдуманного жениха, вздумал было посоветовать меньше рассуждать о соболях, сидя-то на рогоже… Не стал: веселье удержало злые слова.
Сквара присмотрелся к пляшущей монетке:
— Как это ты её? Покажи.
Арела подбросила сребреник, зажала в ладони, прибеднилась:
— Наша стряпня рукава стряхня… Пошли, отец зовёт.
Теперь Кербога сам держал гусли. Гудим подтягивал на дудке о двух длинных стволах: левая цевка вела один голос песни, правая — другой.
— Верен ли напев? — спросил Сквару скомороший вожак.
Тот заворожённо кивнул, хотя голосница звучала немного иным ладом, как-то печальней и строже. Не колыбельная меньшому братишке, а горестное раздумье об утраченном и любимом. Да и пел Кербога совсем не как Сквара. Скорее наоборот. Припесня у него обходилась без слов, он тянул её, закрыв рот, вплетая голос в тоскливые, словно ветер, вздохи Гудимовой двоенки.