— Ты прав, маленький огонь, он не такой. Я тоже не думал, что выучусь метать топоры и буду зарабатывать свой обед, гадая служанкам.
Жог молчал. Лицо у него было серое.
Кербога вытащил гусли:
— Я обещал песню…
— Шёл бы ты, скоморох, — почти попросил Жог. — Ещё не довольно наговорил?
Кербога покачал головой:
— Я не враг, северянин, чтобы ты на меня злился. Я не душу травить явился. На мне вина за то, что творят люди моей веры, поэтому я пытаюсь хоть как-то помочь.
Он положил руки на струны. Светел даже не видел, чтобы двигались пальцы. Вещие гусли словно сами собой вздохнули, запели, заговорили. Светел внутренне сжался, он ждал злополучной колыбельной или чего-то подобного, но услышал иное.
Песня вроде не имела отношения ни к Скваре, ни к котлярам. Она была о храбреце, который не пропустил ворога в родную страну, но сам был покалечен в жестокой битве и угодил в плен.
Неласковая судьба выпала пленнику, и всё же он ушёл из оков, утёк от погони, выжил в лютой пурге. И вот показался вдали милый северный берег, замаячили в тумане родные холмы… Но где взять сил, чтобы одолеть последние вёрсты?
Кербога играл очень тихо. И пел в четверть голоса — только для них. Когда гусли смолкли, Светел выждал немного, потом отважился спросить:
— Так он дошёл, что ли, дядя Кербога? А почему его на щитах несут? Оттепелью нашли?..
Скоморох убрал гусли в коробку:
— А это тебе решать, маленький огонь.
Светел покосился на отца. Жог Пенёк сидел закрыв глаза, осунувшийся и постаревший. Светелу показалось, будто седых прядей у него надо лбом стало против прежнего вдвое.
В дороге
Когда оботуры начали отдуваться, пробиваясь в снегу, вперёд выгнали мальчишек. Полозновицу, оставленную санями по дороге сюда, успело замести по колено, спасибо хоть на том, что ледяного черепа не намёрзло. Новые ложки привычно засновали лапками, уминая и раскидывая косые белые гребни. Навьюченный Сквара двигался тяжелее других, но, когда наступал черёд рушить целик, выходил и рушил. Малышня по-прежнему толклась за спиной, боясь отойти. Ознобиша пытался держаться за кожух, но через рукава получалось плохо, а варежки он потерял. Временами малыш силился говорить, начинал сбивчиво о чём-то рассказывать, потом смолкал и лишь часто дышал Скваре в шею. От него пышело жаром. Похоже, дела у сироты были по-настоящему плохи.
Когда Сквара, взопревший и красный, в сто первый раз свалился назад, к нему по готовому тору на широких беговых лыжах подошёл Ветер.
— Что не бросишь? — спросил весёлый котляр. — Умаешься эдак, завтра совсем ног чуять не будешь.
Сквара перевёл дух, ответил:
— Не брошу. Атя своих покидать не благословил.
Ветер засмеялся:
— А у тебя надея осталась родителя повидать?
Сквара покосился на Лихаря, подошедшего с другой стороны.
— Надеючись, — пробурчал он, — и оботур рогами наподдаёт.
Теперь котляры смеялись уже вдвоём.
— Учитель, — сказал Лихарь. — Воля твоя, а я паршука отобрал бы да об дерево головой.
В нём угадывался недавно повзрослевший юнец. Гордый каким-то подвигом и жаждущий продолжения. Сквара всем телом повернулся к нему, постаравшись и Ветру спину не подставлять. Хотя умом знал — бесполезно.
— Я те отниму!
Лихарь снова заулыбался:
— Учитель, воля твоя… вразумлю ощеулку?
Сквара оскалил зубы. Схватка намечалась безнадёжная. Хотён с дружками оглядывались, боялись что-нибудь пропустить.
— Бить надо, кто плачет, а наставлять, кто слушает, — задумчиво проговорил Ветер. — Этот сам себе казнитель, ему других не надобно. Пусть несёт, коли охота. Щады запросит или с рук спустит — мозглёнка в сугроб, неслушь в кулаки. Всем любо?
Сквара промолчал. Лихарь поклонился.
— Иди тропи, дикомыт! — крикнул Хотён, недовольный, что обидчик увернулся от колотушек.
— Учитель, воля твоя, всё же надо было младшего брать, — вновь начал своё Лихарь, когда котляры вернулись к саням. — Тот как воск, что вылепишь, то и будет…
— Дурак ты, — сказал Ветер.