Ветер прошёлся перед новыми ложками туда и сюда, вглядываясь в белые лица.
— Вот так, — сказал он, — у нас во имя Справедливой Владычицы карают отступников. Этому несчастному понадобилось оплевать материнский подол и предать наставников, пытавшихся вложить святые умения в его злочестные руки… Вот ты! Да, ты! Кого ты, не заслуживший имени, видишь перед собой?
Вытянутый палец котляра указывал на Хотёна.
Тот еле выдавил онемевшими губами:
— От… ступ…
— Ты? — Палец указал на Дрозда.
Дрозд лишь открыл рот… и снова закрыл. Ветер досадливо шагнул мимо.
— А ты?
— Стойного человека вижу, — сказал Сквара. Подумал и добавил: — Красивого.
Ветер даже руку опустил.
— Стойного? Это с чего?
Сквара ответил:
— Вас тут вон сколько, и все страшные, а он против не забоялся пойти. И на пытке молчит.
— Молчит, — засмеялся Лихарь. — Голос искричал потому что.
И ткнул смертника концом посоха в рёбра.
Тот судорожно дёрнулся. Начал поднимать голову. За потёками крови ни цвета волос, ни черт лица было не рассмотреть. Густые капли кропили какие-то листки, валявшиеся в снегу под ногами.
Ознобиша вцепился в Сквару что было мочи, его колотило.
— Правда красён, — хмыкнул Лихарь. Шагнул вперёд и вдруг сцапал Ознобишу за ворот: — Иди-ка сюда, Подстёгин младший сынок. Пора увидеть наконец, к чему ты у нас годен.
В свободной руке он держал заряженный самострел.
Остальные ложки на всякий случай шарахнулись прочь.
Смертник открыл глаза. Всё ещё разумные и живые. И внезапно рванулся, насколько для него это вообще было возможно. Он пытался говорить, но обезображенный рот не мог произнести внятного слова.
Сквара вдруг догадался о чём-то и, ещё толком не осознав, о чём именно, сам схватился за Ознобишу.
— Помилуй его! — крикнул он Ветру.
Опёнка мгновенно отбросил и распластал крепкий удар кулака, он понять не успел, кто ему поднёс — Лихарь? Ветер? кто-то из межеумков?.. Сквара хотел вскочить, но увидел сразу несколько самострелов, глядевших в лицо. И замер, точно Жог Пенёк у Звигурова забора.
— Отчего ж не помиловать, — сказал Ветер. — Пестунчик твой и помилует. Увидим сейчас, годьё ты на себе пёр или говно.
Ознобишины варежки валялись на земле, он топтался по ним и не замечал. Лихарь вкладывал ему в руки самострел, чуть не упираясь головкой стрелы смертнику в грудь, но малыш, бессильный от ужаса, мог только смотреть казнимому в подплывшие кровью серо-голубые глаза.
— Хватит бавить, стреляй! — пугающе грозным голосом рявкнул вдруг Ветер. — А то велю сейчас костерок под ним развести!
Как-то так это у него получилось, что Сквара наяву увидел голодное пламя, лижущее босые ступни. Кровавые листки показались растопкой. Ознобиша подпрыгнул, вцепился в самострел и надавил на крючок.
Толстым голосом отозвалась тетива. Болт, сорвавшийся с лонца, пробил листок, приколотый прямо к телу, высунулся из спины. Тело вытянулось словно бы с облегчением. Пузырями вырвался вздох, глаза начали гаснуть. Отступник обретал выстраданный покой.
Ветер вышел вперёд и ещё раз оглядел новых ложек. Прозрачного Ознобишу. Сквару с разбитым ртом, наконец-то поднявшегося.
— А теперь я вам скажу, кого вы на самом деле видели. — Ветер смотрел только на Ознобишу. — Это был твой старший брат, Ивень.
Ознобиша ахнул, бросился, обхватил беспомощно вытянутые ноги. Он силился приподнять Ивеня, облегчить боль, которой тот уже не чувствовал. Голова мёртвого вяло свешивалась на грудь. Теперь было заметно, что волосы, где их не склеила кровь, отливают пепельным серебром.
— Срежьте его, — каким-то чужим голосом приказал Ветер.
Лихарь с надеждой спросил:
— Воля твоя, учитель… Кому дозволишь верёвку забрать?
Сквара потом только узнал, что верёвка казнённого почиталась у андархов счастливой.
Ветер пожал плечами:
— Мальчишке, кому ещё? Его выстрел, ему и честь.
Некогда крепость высилась на мысу, господствуя над длинным, почти пресноводным морским заливом, удобным для кораблей и торговли. В те времена от матёрой суши её отделял ров с водой и острыми кольями. Когда землю корёжило после Беды, залив сперва превратился в озеро, потом стал снежной равниной. Мост не поднимали давным-давно — чего для? Он и прирос льдом к земле, теперь уже не поднимешь.