Александр. Катушино, 17 сентября 1811 года
Слава Богу, что тебе хорошо с Михаилом Ларионовичем; мне это многие предсказали, а письма твои это подтверждают. Разбирая батюшкины бумаги, нашел я записочку от Кутузова, которую при сем прилагаю, яко доказательство, что он был с покойником в связи. Ты мне не говоришь о кресте твоем новом: то-то бы я обрадовался, ежели бы от меня первого ты о том узнал, а я тотчас тебе дал знать, да и новую даже успел тебе сделать и послать пряжечку, получил ли ты ее? Чрезмерно тебя благодарю за все подробности твоего хозяйства и лагерного жития: всякая малость, до тебя касающаяся, меня очень интересует. Радостно мне видеть тебя, окруженного хорошими ребятами, между коими выберешь себе и прочных друзей, а друг истинный есть дар небесный, отрада, утешение от всякого зла. Поздравь Влодека с крестом, как будешь ему писать, поздравления новому Георгиевскому кавалеру Бенкендорфу. Премного кланяйся милому Воронцову, да напоминай меня Андрею Яковлевичу.
26 августа были именины Наташи; мы вспомнили прошлый год, вспомнили победу, за которую бесценному покойному графу пожалована Андреевская лента. День этот, право, был печален для нас по этому воспоминанию; я нашел твое письмо и несколько раз его прочел; в моей душе есть некоторое сильное чувство, влекущее меня к графу. Я видел его в первый раз в театре в Петербурге, как теперь вижу. Давали «Афинянок» в первый раз, пьеса была начата, все кресла заняты, приезжает наш старик Строганов, его место занято, никто не думает себя обеспокоить. Граф Николай Михайлович встает и предлагает ему свое место. Мне это отменно полюбилось, и я с первого раза начал его душевно уважать по сему и после дружбы его к тебе.
Можешь ты себе представить, как я нетерпеливо ждать буду обещаемый тобой портрет его и с каким восхищением повешу его на стене. Да, брат, он должен висеть рядом с батюшкою. Слушай, что я тебе скажу о графе, и посуди, менее ли или более я его люблю теперь. Тургенев мне это пишет, рад я буду, ежели от меня первого все узнаешь. Граф тебя вспомнил в своем духовном завещании и говорит так именно: «Препоручаю в особенную милость государя императора правителя министериальной моей канцелярии надворного советника Булгакова». Завещание было читано в Сенате, и Дмитриев по статье 20, тебя касающейся, докладывал государю, который приказал, чтобы доклад был сделан начальником твоим. Румянцев заблагорассудил, уважив память графа, представить о даче тебе чина и велел заготовить Коллегии указ. Вот прекрасная оказия принести нам пользу! Что делать? Хорошо и то, что канцлер что-нибудь да сделает. Чин тебе следует по старшинству, но Тургенев замечает справедливо: что взято, то свято, в другой раз того же чина не дадут.
Читая письмо Тургенева, я не мог воздержаться от слез: бесценный граф, умирая, помнил тебя; эта черта меня тронула до глубины души, прах его драгоценный заслуживает быть возле другого, в Покровском монастыре погребенного. Поэтому нетрудно и портрету его найти приличное место, присылай его скорее, брат: сладко мне будет на него смотреть. Упоминание тебя в графском завещании наделало в Петербурге шуму и произвело превосходное для тебя впечатление. Тебе надели на голову венец, и тебе это должно быть весьма лестно. Это стоит хорошей награды. Поздравляю тебя, мой милый и любезный брат, заранее. Тургенев всегда приносит добрые вести. Завещанное графом адъютанту его [Арсению Андреевичу Закревскому] дано не будет, ибо добро наследственное. Ежели был бы я графом Сергеем, то каким бы плохоньким товаром ни был, а самого себя продал бы ради удовлетворения пожеланий такого ангела брата, как тот, коего он потерял; но у этого человека нет сердца. Все в Москве понимают, что он такое, и питают к нему глубочайшее презрение. Кого только не выносит эта бедная земля! Этого, кузину нашу милую и столько других.
Александр. Москва, 27 сентября 1811 года
Каменский [то есть Бантыш-Каменский, начальник Московского архива иностранных дел, где состоял на службе Александр Яковлевич Булгаков] дал мне страшную польскую тетрадь для перевода; вот два дня, что я бьюсь над нею. Он мне сказал первый о твоем чине и прибавил: «Коллежских советников много, но не все пожалованы по столь лестному засвидетельствованию; завещание было разбираемо в общем собрании Совета. Поздравляю – перегнал меньшой!» Я сказал, что у нас общее все и что твой чин и меня произвел. «Потерпите, – прибавил он, – мне велено представить об моих отличнейших, я только писал о вас одних». Я говорил, что не заслужил, что ныне все только сею, вею, кошу, молочу и проч., а старик прибавил, что за прошлое и за будущее. Этот почтенный человек очень нас любит. Хотя и полагаю, что тебе указ сообщен, посылаю тебе для всякого случая копию; при сем поздравляю тебя всею душою, милый и драгоценнейший брат; воображаю я себе, сколь сей последний поступок преставившегося ангела нашего тебя тронет, а я тебе скажу, по словам приехавшего из Петербурга Алексея Захаровича Хитрова, что много шуму наделало завещание графское в Петербурге, а что тебя все покрывали похвалами. Здесь, куда я ни покажусь, все вижу радостные лица, все меня поздравляют. Тетушка не знала о кресте, я этим начал. Очень это ее обрадовало. Когда предмет был исчерпан, я подал ей читать указ о чине; она думала, что я шучу, указу не поняла; видя, что упомянуто о духовном завещании, подумала, что граф сделал тебя своим наследником. Я премного смеялся, а тетушка плакала от радости.