Константин. Москва, 27 сентября 1817 года
Умер старик Заборовский, который, помнишь, был уверен, что он виновник несчастий Европы: ибо если бы он принял в службу Наполеона[156], когда сей был поручиком и сего искал, то бы не быть ему императором. Впрочем, о нем сожалеют; старик был добрый и честный.
Вчера граф Тормасов был не очень здоров. Жаль, если занеможет серьезно: очень будет некстати.
1818 год
Александр Черная Грязь, 6 августа 1818 года
Еду изрядно, но грязно; но не была бы и станция так названа. Но вы хороши! Уморили со смеху. Подразни Федора Дмитриевича. Я нашел смотрителя в сокрушении. «Что ты, братец?» – «Как что! Получил приказ от почт-директора готовить для генерала Булгакова 24 лошади (вместо четырех!)». То-то наделает Федор Дмитриевич тревоги по Петербургскому тракту. Смотритель так и вспрыгнул, узнав, что генерал Булгаков перед ним, но требует только 4, а не 24 лошади.
Дом здесь игрушка, хоть куда! Хозяин хват, но плохо идут барыши, жалуется.
Александр. Клин, вторник, 5 часов пополудни
Вот я и в Клину, любезный брат. Все идет хорошо. Пыли нет, не жарко, коляска цела, трубка курится. Евсей рассказывает балясы. В Подсолнечной славно поел. Обе станции славно устроены. Я входил даже на кухню. Везде чисто, а в Черной Грязи даже картины, бронзовые часы, портреты Козодавлева, а под ними то же изображение Мечникова, то же, которое у тебя в рамках красного дерева. Успокой Серапина. Черногрязский смотритель спьяна, со сна, сглупу прочел вместо давать по четыре – двадцать четыре лошади. Его коллега из Подсолнечной смеется над ним.
Александр. Торжок, 7 августа 1818 года
Хотя я и не в Марокко, но окружен марокином, который хотят заставить меня купить во что бы то ни стало. Из дурного сего каламбура ты догадаешься, что я в знаменитом городе Торжке. Нельзя жаловаться: до сих пор все идет хорошо, любезный брат. Покуда накрывают на стол и делают маленькую починочку в коляске, пишу тебе строки сии. Время хорошо; боялись мы дождя поутру, нашли тучи, но Евсеевы вздохи их разогнали, видно. Он хромеет, утверждает, что у него в большом пальце лопнула жила (новая болезнь, о коей можешь сказать Бремеру). В Тверь приехал в 4 часа утра. Я уступил победу сну и, проспав два часа с половиною у приятеля Гальяни*, выпил кофе и поскакал.
Что-то делается у вас в Свирлове? Впрочем, не сомневаюсь; но боюсь, что Саша не узнает другого Сашу [младенца – сына Константина Яковлевича Булгакова] по возвращении из Петербурга.
Тверь очень украсилась. По реке сделано гулянье. В Завидове (кажется, там) атаковала меня мать смотрителева, рассказывая, как она в 12-м году ушла без башмаков за 300 верст и все потеряла. Я старался ее утешить тем, что тот, от которого она бежала, сам теперь почти без штанов (Бонапарт), а она отвечала: ничто ему, таковскому сыну! Ежели бы Иван Александрович [Рушковский, с 1819 года почт-директор в Москве] увидел, какие мне почеты отдают, он бы мне позавидовал. Они бы следовали помощнику, а не брату почт-директора.
Обнимаю всех вас душевно. Я надеюсь, что Серапин мне великодушно извинил, что Черногрязский смотритель скотина? По дороге весь народ пьян по случаю праздника Преображения Господня.
Александр. Бронницы, 9 августа 1818 года
Коляска начала шалить. Серьезных бед нет, но все легонькие починочки, которые меня, однако же, задерживают. Переваривают шину здесь, а в Крестцах спицу вставили. Я могу поспеть в Петербург сегодня, но не хочу перебудить весь дом у Закревского, а потому ночую в Ижоре, а завтра сделаю свое торжественное вшествие в столицу. Здешняя дирекция от нашей – как земля от неба. Ни лошадей, ни ямщиков, ни смотрителей, ни дорог, даже ни местоположений, ни веселости, ни кофе – сравнить нельзя между собою. Пожары и поселение военное убили у всех дух. Я песни не слыхал. А ко всему тому и неурожай.
156
Это было в 1788 году. Заборовский набирал за границей охотников служить в наших войсках во время войны с турками. Поручик Бонапарт желал быть принят с повышением чина, но Заборовский не согласился. В коронацию свою император Александр Павлович расспрашивал о том Заборовского (слышано от графа Д.Н.Блудова).