Гальяни держал в Твери гостиницу.
Холодно, как осенью, дождь мочит. Одни видишь болота да леса.
Что-то вы поделываете? Мне кажется, что я два месяца из Москвы. По дороге говорят, что государь едет 30 августа в ночь. Тем лучше; со всем тем лишнего часу не пробуду в Петербурге. Я Евсея уверил, что в деревнях, где поселение, вербуют проезжающих дворовых, и он все пристает, чтобы ехать ночью этими местами, говоря сквозь зубы: «Как бы солдаты не сшалили что-нибудь, не отрезали чемодан; ведь у вас письма там», – тогда как чемодан у нас в коляске.
Александр. С.-Петербург, 10 августа 1818 года
Я дотащился, или, лучше сказать, доплыл, до Петербурга, любезный брат. Что за погода, ты себе представить не можешь. Вихрь и дождь проливной; все ехал, но как стала вода пробираться внутрь коляски, несмотря на то, что я в ней был закрыт со всех сторон, то я должен был еще кое-где останавливаться и пережидать еще – не дождя обыкновенного, но дождя бессовестного, проливного. В Помераньи был я часов в восемь. Между прочими товарищами по несчастью нашел я там Голицына, князя Александра, старинного приятеля. Людей посадили мы в мою коляску, а сами, сев в его коляску, прибыли в Петербург сегодня, во втором часу пополудни. В Ижоре, где также была дождливая карантина, зазвал нас строитель шоссе Вельяшев, который важно нас накормил и напоил. У заставы такой дождь пошел, что не только лошади не шли, но и люди не шли из караульной требовать подорожной. Уж климат, ай да Петербург! Мне показалось, что Закревский сам сжат, и для того я думал жить у Тургенева; но Закревский слышать не хотел, и я у него занимаю три комнаты, где жил Волков. Он очень мне обрадовался и говорит, что умно сделал, что приехал: ибо весь дом гурьевский на воздухе, по случаю женитьбы сына Николая на дочери Марии Антоновны, поэтому надобно их понуждать не письмами, а словами. Я нахожу в нем совершенно братское обхождение: предложил себя во всем, уговаривал не нанимать экипажа, что у него есть и карета, и дрожки, и все, что надобно, и проч. Ну самый добрый малый, каким мы его знаем. Не очень здоров, жалуется головою; но, признаться, и дела столько, что не знаю, как поспевает. Он ничего не знал о счастливом обороте дел наших; благодарит тебя за доставление его писем и посылок Толстым[157]. Давай им знать, когда будут случаи или фельдъегери сюда: это будет очень приятно Закревскому. Кроме него, не видал я еще никого.
Измок, устал и ездил к этому рыскуну – Тургеневу. Вообрази, что и в эдакую бурю нет его. На полу – Стальшины «Размышления», на окошке – портрет Штиллинга, в гробу лежащего, кое-где валяются письма, записочки, далее доклады, во всех углах разные газеты. Книги, которые он в 1816 году приводил в порядок, теперь в еще большем беспорядке. Ну, одним словом, тот же. Я велел человеку его выругать и спросил: «Да знаешь ли меня?» – «Как не знать!» – «Кто я?» – «Да вы Уваров». – «Ну точно. Так скажи, что Уваров был и что у нас ночью будет чрезвычайное собрание в Академии». – «Слушаю-с».
Хотел заехать к Мартыновым, но было жаль и себя, и лошадей. Поехал домой, проболтал до первого часу и теперь ложусь спать. Завтра встану рано, начну негодяем Тургеневым, а там буду у Нессельроде и всех прочих. Тургенев меня направит. Сегодня не видал я никого, кроме должностных, имеющих дела до Закревского.
Несмотря на то, что въезжал сюда очень весело, несмотря на дурную погоду, Петербург, при всей своей красоте, не имеет той приятности и разнообразия, которые представляет Москва. Здешняя чистота меня поразила: на улицах – как в гостиных, только мебелей недостает. Я писал Козодавлеву [Осипу Петровичу, тогдашнему министру внутренних дел] очень нежное письмо, где говорю, что не хочу нарушить ни того уединения и спокойствия, за которыми он, вероятно, переехал на дачу, ни обязанностей благодарности за все его милости и благосклонность к брату; что посылаю письмо и посылку и буду ожидать его позволения явиться к нему чрез И.А.Мечникова и проч. Надеюсь, что сие произведет свое действие, и мне хотелось бы первый раз пойти к нему с «рад стараться». Почитаю весьма любопытный журнал посольства Ермолова, им писанный и присланный Закревскому, а там засну мертвым сном. Вот пять дней, что я не раздевался.
Александр. С.-Петербург, 11 августа 1818 года
Спал я подлинно богатырским сном, несмотря на вихрь и дождь. Казалось, что дом унесет. Я должен был укутаться шубою Закревского: так холодно. Одевшись, я отправился к Тургеневу, нашел его еще спящего. Очень обрадовался и удивился моему приезду, ибо ему все было известно очень слегка. Советовал держаться Нессельроде, который очень расположен к нам. Я так и намерен не прибегать ни к какому другому покровительству, а отдать себя ему и Гурьеву. Болтали мы часа два о всякой всячине; долго это все рассказывать. Поехал потом к Нессельроде. Кто-то перед ним, и он подписывал бумаги. Я взошел, он посмотрел на меня и продолжал подписывать. Я вижу в этом и слепого, и рассеянного; стою нарочно, он опять посмотрел, узнал, спрыгнул со стула и ну меня обнимать, отправил чиновника, посадил и ну болтать. Он сказал, что писал тебе подробно, но что я хорошо сделал, что приехал; что дело пойдет на лад, что Гурьев обещал при первой своей работе все кончить, что он очень хорошо расположен к нам, что только несколько затруднялся дачею денег без всякого процента; что он, Нессельроде, просит все 200, а не 150 тысяч, что о залогах от нас речи нет, что можно будет обойтись без того, что нам поверят так, что министру финансов приятно сделать для нас все; что он боится только того, что пропасть военных налягут на государя и на него с такими просьбами, и проч. и проч. и проч.
157
Арсений Андреевич Закревский в это время был помолвлен с дочерью московского богача графа Федора Андреевича Толстого.