Александр. Франценсбрунне, близ Эгры,
28 августа 1819 года
Во франкфуртских газетах всегда есть статьи из России. Я читал там про смерть бедного Козодавлева. Кого-то вам дадут? А мне жаль покойника, по хорошему его к тебе расположению. Тебя, верно, это искреннее огорчило, нежели господина Себо! Овдовела моя Анна Петровна, осиротела наша «Северная почта»! Я очень рад Рибопьеровой ленте: к нему пристанет.
Ходя по парку, нахожу много грибов, славные, осиновые; нагибаюсь, чтобы один сорвать, женщина берет меня за руку и говорит: «Оставьте, он ядовитый!» Экие дураки! Я никак не мог ей растолковать, что у нас это едят, и это один из лучших сортов. Так прошу не чваниться грибами свирловскими; ты видишь, что у нас осиновые считаются между погаными. Я Керестури послал уже и ответ на его письмо через тебя, а Метаксе напишу на досуге. Уж дает мне работу его марание. Это совершеннейшая галиматья, и порой я подлинно сержусь, что мой труд украсится его знаменитым именем. Уверяю тебя, что он будет очень интересен, несмотря на бесплодность сюжета.
Я что-то не помню полковника Александрова. Ты говоришь, что он весельчак. Ах он собачий сын, да он у меня лавочку перебивает. Нет, пожди, станем шутить вдвоем, да уж и Чумагу[168] возьмем в подмастерье! Я вижу по франкфуртским газетам, что Гутенбрунн умер и что продаются с аукциона его картины.
Я получил сию минуту письмо от Волкова из Штутгарта; едет скоро, хорошо, здорово, но тоскует по мне, как голубок по голубке. Пишет, что Козловский[169] гадок, умничает, важничает. Он обедал у Константина Бенкендорфа, там и Алопеус, тесть его. Он тотчас едет, не представляясь королю.
Это посылаю через Вяземского.
Александр. Франценсбрунне, 3 сентября 1819 года
Мне эта дыра так огадилась, что не вижу минуты отсюда выехать. Может быть, отсюда писать уже не буду, и первое письмо будет из Франкфурта, где увижу милого Воронцова[170] и, конечно, найду письма.
Ох, карману было туго здесь!
Александр. Франценсбрунне, 13 сентября 1819 года
Увы, я все еще здесь, любезный брат, и сожалею, что в последнем моем письме поторопился известить тебя об отъезде своем во Франкфурт, к чему все было приготовлено.
Вот пять дней, что боль в левой ноге не позволяет мне надеть сапога… Признаться, хотел я все-таки ехать, окутав ногу как-нибудь, думая, что лучше побыть лишнее время в туфле с милым Ванишею, нежели во Франценсбрунне, который мне огадил. Но доктор Пешман очень меня просил этого не делать, тем более что погода нехороша. Нечего делать! Надобно было убедить себя всеми хорошими причинами и остаться. Не смею сказать, что пальцу лучше, чтобы себя не сглазить, но не имею еще бодрости попробовать сапог. К моей беде, и почтовая экспедиция убралась, ибо все разъехались отсюда; писать можно только раз в неделю, ловя проезжающего Пражскую почту. Ну уж погодка! Чтение, газеты и писание – вот мои отрады.
Вчера является ко мне незнакомый, говорит: «Мне известны отношения вашего семейства с моим дядюшкой; ваш дорогой брат мсье Константин всегда выказывал мне дружеское расположение; я только теперь узнал, что вы здесь, и пришел засвидетельствовать вам мое почтение; я к вашим услугам». Кто же это? Поццоди-Борго, племянник парижского, служащий майором в австрийской армии и женившийся на богатой пражской дворянке. Он приехал из Парижа, куда ездил навестить сына, которого Поццо, министр, взял на воспитание. Я очень рад этой находке, мы поболтали часа два. Он неглуп очень, рассказывал много о Париже.
168
Грек Трандафил Чумага, долго живший в Москве и выполнявший разные поручения богатых людей; позднее он был доверенным лицом графа С.С.Уварова.