Гредер и вся миссия живут у Поццо, на улице Артуа. Против посольского дома есть славный трактир, кажется, «Европейский» или «Княжеский»; там намерен я стать (хотя я и не князь). Из здешнего скучного места нечего сказать. Авось, Бог позволит, чтобы это было последнее письмо; из Франкфурта буду писать более, да и дух будет веселее. Полетика прибыл благополучно в Америку, высадился 23 июля в Маунт Вернон, где положен Вашингтон. Он велел тотчас отрубить сук от дерева, покрывающего прах славного американца, и сделать из него трость с надписью. Газетчик замечает, что министр, верно, пошлет это своему государю. Вот каков наш Полетика, а Лизанька пусть разъезжает по Ефимовским, где не найдет ни Вашингтонов, ни Полетиков! Меня огорчил пронесшийся слух о смерти почтенного Блюхера. Дай Бог, чтобы неправда была, но и в Карлсбаде был он довольно дряхл. Читал ты в № 262 франкфуртской газеты ответ Ростопчина на статью о нем, помещенную в «Журналь де деба»? Это на него похоже.
Константин. Москва, 15 сентября 1819 года
Государь изволил выехать из Петербурга 6 сентября; 21-го положено прибыть в Варшаву. За Козодавлева все долги заплачены, и вдове сохранены все его оклады, тысяч 19.
Здесь некто Кириаков убил за обедом родную свою сестру; полагают его сумасшедшим, да иначе и быть не может. Ее на сих днях хоронили. Актер Киндяков или Кандалов, играя в «Семирамиде» с Семеновой, которая здесь, во втором акте вдруг упал и умер. Так театр и кончился, и встревоженные зрители разъехались по домам. Я не был, а была моя жена с твоею, и я им достал самую первую ложу (взял Юсупова), но они не испугались, почитая его пьяным.
Тургенев пишет: «От графа Каподистрии имели мы чрез возвратившегося Головкина известие из Копенгагена, откуда он, вероятно, поедет на Данциг в Варшаву». Гаевский сделан лейб-медиком. Дорохов, вышедший из пажей в офицеры гвардии, убил на дуэли капитана (кажется, Щербачева). Бринк, бывший лейб-гусарским офицером, также убит в полку, куда поехал, на поединке.
Александр. Франкфурт, 26 сентября 1819 года
Я себя зашил во фланель, надел две пары чулок бумажных с шерстью, такие же карпетки, сшил нарочно сапоги, кои бы годились Голиафу, велел подложить в подошву какой-то лейпцигский войлок, от которого, право, горят ноги, окутавшись в твою шинель, перекрестясь, нанял покойную коляску, пустился в путь по прекрасной погоде. Только что выехал, ожил совершенно. Все меня веселило, ухабы не беспокоили. Я поехал в Александербад, обедал там, осмотрел каменные достопамятности и ночевал, думая, что в первый день не худо себя понежить и не надеяться на храбрость свою. Спал как убитый, встал бодр, напился кофе, время опять бесподобное, пустился далее. Прибыл сюда, не постигая причины, последовавшей в здоровье моем, и не чувствуя и малейшей усталости: все хорошо, все в порядке. Болей нет, а маленькая слабость, которую чувствую в членах, всякий день уменьшается.
Здесь Голицын, князь Василий Сергеевич, определенный к Анстету и с которым я только в Карлсбаде познакомился, где он взял с меня слово, что буду жить у него, принял меня как старого друга, дал лучшую комнату и проч. Ну уж как мне обрадовался Ваниша! Как мы целовались, о тебе говорили, и как его все любят! Он едет с матерью 15-го в Петербург, куда отозван государем самым лестным письмом от Нессельроде. Мать очень мне обрадовалась.
Анстет принял меня дружески. Я к нему явился небритый, немытый, в сюртуке, как был в дороге; думал его найти одного и в постели, вместо того он уже на ногах, и у него графиня Воронцова, Ваниша, несколько мужиков и кто же еще? Анриетта, твоя венская мученица. Я тут провел очень весело часть вчерашнего вечера. Анстет дает для меня обед и клялся, что это будет обед больных. Я не верю, но, впрочем, меня ничем не подденешь: я здоровье свое стал любить как другую жену или брата. Боком вышел мне опыт этот. Анстет все тот же, похож телом и походкою на Людовика XVIII, изволит хвастать. Например, говорил вчера: «Не знаю, много ли я стою, но я оставлю по себе память, я воспитал императору выдающихся подданных, и прежде всего вашего брата Константина, а теперь я посылаю в Петербург Воронцова, другого выдающегося подданного».
Сию минуту входит ко мне Ваниша; прибыл курьер из Петербурга, привез Анстету пребогатую бриллиантовую Александровскую звезду. Кстати обед, поздравил. Государь позволил Ванише принять и носить большую Баденскую ленту Цирингена через плечо, со звездою. Хотя она иностранная и черная с желтой каймою (de gustibus non est disputandum!), но все приятно это в его летах. Он меня замучил вопросами о тебе, и я его люблю душевно, потому что он тебя любит душевно. Теперь стану пить кофе, оденусь, пойду к Бетману, возьму денег, посмотрю город, отобедаю у бриллиантовой звезды и явлюсь к себе дописывать письмо; надобно скорее отправить, чтобы вас успокоить.