Александр. Франкфурт, 29 сентября 1819 года
Увы, уже и не стало бедного Блюхера. Последние его слова были: «Ну, Ностиц (адъютант и любимец его, спасший ему жизнь перед Ватерлоо), ты многому у меня научился; учись же спокойно умереть!» Сказав это, закрыл глаза навек. Добрый был старик. Волков был у него в большой милости.
Александр. Париж, 5 октября 1819 года
Я приехал сюда вчера, любезнейший брат, то есть в четверо суток из Франкфурта, хотя и ночевал везде; но французские почтальоны не немецким чета: дуют так, что любо. Все, что могу тебе сказать, что я очень устал, что смотрю на все разинув рот, как дикий, которого бы поймали в лесу и ввели бы в великолепный дом вдруг. Экий город! Какое движение. Граф Ростопчин меня спрашивал, что я думаю о Париже. Я ему отвечал, что Париж кажется мне живою энциклопедиею. Добрый Шредер оставил для меня в Бонди письмо, указывающее мне мое жилище. Это в двух шагах от русского посольства, прусский отель на улице Пинон, отовсюду близко. У меня две комнатки у премилой хозяйки, хорошо обставленные, одна для Васьки, да еще маленькая прихожая, за 50 франков в неделю. Полетика занимал ту же квартиру. Шредер раздосадован, что не смог поселить меня у себя, но им всем плохо и тесно, даже самому Поццо: все принесено в жертву представительности, и ничего для удобства. Поццо уговорил меня раз и навсегда обедать у него.
Граф Федор Васильевич хотел меня поместить у себя, но я признаюсь, что мне самому приятнее быть у себя самого. Мы с добрым Шредером не успели еще наболтаться хорошенько. Его не было дома, как я приехал. Я тотчас поехал к Ростопчину, куда и он явился, узнав, что я приехал. Он здоров и доволен своею поездкою в Ахен. Фельдъегерь едет в Петербург, теперь и я тороплюсь тебя известить о приезде моем сюда.
Здесь Дмитрий Павлович Татищев, который едет в Петербург в отпуск, но я никого и ничего еще не видал: только что ввалился вчера к вечеру, а теперь восемь часов утра.
Здесь такая вольница, что удивительно: все партии ругаются и ругают короля без церемонии, а он довольно искусно лавирует, не заботясь, что будет после него. Ультра, кажется, побеждена либералами совершенно. Деказ – регент государства. Король в него влюблен. Открытие камеры будет шумно; со всем тем можно ручаться, что все кончится здесь одною бранью.
Александр. Париж, 13 октября 1819 года
Я опять был с подагрою, любезный брат, и хотя рука и не славно действует, но буду писать, покуда могу. Есть минуты, где я проклинаю это путешествие к водам, которые меня всего расшевелили; но как выслушал я хладнокровно славного Галла, то не мог не обрадоваться опять, что имел этот славный кризис: оттерплюсь, так все пойдет по маслу. Галл выгнал еще множество дряни из тела моего; он говорит, что все это безделица, что главное для моей пользы уже сделано, что я сложен прекрасно. Он подозревал обструкцию, но, раздев меня и ощупав, ничего не нашел и сказал: «То, что с вами надлежит сделать, это шуточки; предоставьте мне вас хорошенько прочистить, и тогда даже ревматические боли пройдут сами собою».
Я мало еще видел город, но надобно признаться, что это совершенное волшебство. Что за вывески, что за лавки! Мадам Шабо тебе кланяется. Я кое-что купил у нее, а в прочих магазинах еще ничего; все еще пересматриваю хорошенько, чтобы после решиться; а славности: есть чем разориться.
Не знаю, как бы тебе рассказать, что я успел видеть здесь? Потье один уж клад для меня. Я до слез смеялся, что за рожа! Какая игра! 2000 зрителей хохочут, а он неподвижен, как камень. Есть пьеса, которая очень для русского любопытна: «Бургомистр Саардамский». Петр Великий представлен тут плотником. Потье делает бургомистра. Получает он предписание арестовать подозрительных людей в Саардаме; первый мыслям его представляется Петр I. «Арестуйте мне, – говорит Потье, – этого раскормленного мерзавца; я еще помню удар, коим наградил он меня в таверне!» Надобно видеть мину Потье, когда маркиз (посол, наряженный крестьянином Людовика XIV) подошел к бургомистру и сказал ему на ушко: «Остерегайтесь делать это, знайте, что это русский царь!» Потье вытягивается на аршин и каменеет, можно подумать – умер. Уморительно! Признаюсь тебе, что ежели б жил я в Париже, то поселился бы в театре.
Но балеты также великолепны. Не могу сказать тебе, как был я взволнован колдуньею или, вернее, волшебницею Биготтини в балете «Нина». Одна Нина, которая пела бы или танцевала, не смогла бы меня более взволновать. Какая музыка! Какие декорации, особливо в большом театре! Я там видел «Данаид», последняя сцена ада так ужасающа, что всякий раз со спектакля уходят некоторые женщины. Покойный Куракин также всегда уходил: он не мог видеть всех этих дьяволов и мучений, коим они подвергали осужденных. Сейчас ставят «Олимпию»; костюмы и декорации уже стоят 300 тысяч франков. Говорят, что она превзойдет все, до сих пор виданное. Есть англичане, которые из Лондона нанимают ложи на первое представление. Мне остается еще повидать Тальма, Дюшенуа, мамзель Марс, Брюне, Мартена и еще столько выдающихся личностей!