Я обедал три раза у графа Ростопчина, один у Поццо, раз у Верри, где дурно, и раз в Роше де Канкаль, где славно, и, разумеется, везде с милым Шредером, с которым я еще теснее познакомился. Пропасть зовов: к Демидову, Багратионше и проч., но не могу еще пускаться. Демидов еще более разбит, а княгиня еще более прекрасна (говорят, ибо я ее еще не видал), чем всегда. Я не был еще у Гриши Гагарина. Татищев уехал вчера в Петербург и будет к вам (в Москву) на две недели. Скажи княжне Урусовой, что мы с ним ходили по лавкам выбирать ей гостинцы, но дядюшка не хотел меня слушаться. Я удивился, видя его: он не только не состарился, но помолодел даже. Жену его ждут сегодня из Мадрида. Здесь будет она ждать его возвращения. Мы были у Сергея Тургенева, который преисполнен благодарностью к тебе за определение его к Воронцову.
Сейчас Реман выходит от меня. Замучил меня вопросами о Москве, в коей хочется ему основаться навсегда; все тот же, и Демидов (который весь сгорбился) жалуется на его дистракции. Реман приехал из Штутгарта. Он видел в Мангейме Занда. Говорит, что большая дрянь, совсем не тот герой, о коем так много кричат газеты; он даже компрометировал много невинных; он здоров, но рана все еще открыта. Его отправляют в Майнц, и там он будет первое лицо, преданное тамошнему новому уголовному германскому суду. Желание его умереть на эшафоте, вероятно, исполнится.
Ну что тебе сказать о здешних полоумных? Ругаются, бранятся, марают бумагу. Кажется, ультра совсем побеждены; но они не теряют бодрости и все хотят свою шайку ввести в министерство. Деказ бессилен. Открытие комедий будет шумно. Грегу ара боятся как огня, но все кончится одним шумом: это их пища. Чудаки! Теперь все внимание обратилось на новую трагедию «Сицилианская вечерня». Театр в 4 часа уже набит.
Константин. Москва, 2 ноября 1819 года
Сюда приехал мой старый начальник, князь Андрей Кириллович Разумовский, с женой и ее сестрою; так мною завладели, что едва имею время на дела свои: все должен быть с ними, показывать им все, что здесь есть примечательного. Многое уже мы осмотрели, завтра едем в Горенки, а дня через два отправятся они в Петербург, тогда я буду совершенно свободен. Я служил с ним пять лет и был всегда им доволен; рад, что могу теперь сам показать ему преданность и благодарность. Жена его и сестра Лулу также все милы. Чрезмерно им жаль, что тебя здесь не нашли, и беспрестанно поминают. Вчера у нас обедали, и все рассматривали твой портрет и любовались на твоих детей, которых прислала Наташа, сама же не очень была здорова (кажется, обкушалась и не могла выехать). Разумовская находит, что Катя более на тебя походит, нежели твой портрет; одним словом, они тебя помнят и любят, и очень-очень сожалеют, что тебя не нашли, были бы счастливы свидеться. Разумовский не очень переменился, еще бодр и все смотрит с большим любопытством. Он мне обрадовался как сыну; чуть меня там нет, тотчас шлет спрашивать, когда увидимся. Детей наших, и твоих, и моих, я думал, что съедят: так кинулись их целовать, даже и старик, который не любит обыкновенно показывать своих чувств. Устал я очень от беспрестанной беготни; с другой стороны рад, ибо многого я сам, а особливо жена еще не видали, а этот случай очень хорош. Два дня я Наташу не видал за этими хлопотами; не поверишь, как меня затормошили. Благодарю за брошюру Прадта, я ее желал прочесть, но и сие должен отложить до отъезда Андрея Кирилловича. Он проживет зиму в Петербурге, а там опять отправится в Вену, и, расставшись с ним раз, кажется, уже более не увидимся в сем свете.
Александр. Париж, 7 ноября 1819 года
Я положил ехать 10-го, на другой день открытия камер: зрелище, достойное наблюдения, но оно отложено до 19-го по болезни короля. Но что мне до камер и до короля, я все-таки поеду в этот день, как меня ни умаливает милый Шредер. Хорошо здесь, но в Москве сто раз лучше. Спасибо доктору Галлу, и всякий день чувствую, что становлюсь бодрее и крепче, и все, судя по лицу, также меня поздравляют. Ну уж задали мне перцу эти воды!