Александр. Москва, 28 декабря 1819 года
Знаешь ли, где тебе пишу, любезный брат? У Закревского. Сидел у него вечер, играл в бостон с его, моим тестем и с князем Сергеем Ивановичем. Он сказал, что отправляет фельдъегеря в Петербург в ночь. Домашние его пошли ужинать; я же, как умница, воздержался, не ужинаю и, засев в его кабинет, пишу тебе эти строки. Поутру писал тебе с эстафетою; спасибо почтовым, что всякий раз дают мне знать. Здесь видел я князя Андрея Петровича Оболенского, Михаила Орлова, Дмитрия Ивановича Киселева; все мне говорят одно, что я стал лучше с лица. Да и подлинно, чувствую себя хорошо, а еще бы было лучше, ежели бы ты подъехал. Я уверен, что мы будем об этом стараться всеми силами. У нас страшные холода; однако же я, укутавшись хорошенько, ходил пешком с Наташею. Мне это очень рекомендовал Пешман, а я ему охотно повинуюсь.
Князь Барятинский присылал очень звать к себе на ревельон, но я не поеду. Лучшего не знаю еще веселья, как быть в своем кругу или писать тебе. Давеча были у меня Озеровы, сперва жена, а там муж; сказывали, что Волкова ждут к обеду, но вот и вечер, а его нет еще, а, право, нужно ему быть здесь. Завтра буду писать по почте. Скажи Жуковскому и Тургеневу, что я пришлю им доказательства, что и в Эгре, больной, я их не забывал; последнему скажи, что брат его Сергей здоров и ожидает решения судьбы своей. Я тебе пришлю пакет, для доставления милому Шредеру. Какая это ангельская душа, какое у него чувствительное сердце и благородные чувства! Я теперь только его узнал коротко. Как он тебя любит! Бывало, пишет мне все ввечеру: «Приходите покурить, попить чаю и поговорить о милом Константине». Чу, там говорят уже о жарком; пора печатать, покуда не встанут.
Александр. Москва, 29 декабря 1819 года
В почтамте многие получили копии с указа, все повесив нос. Идучи домой, я укутался в шинель, чтобы никто меня не узнал. Все в отчаянии, лишаясь тебя; никто не мог тебя заменить, а еще менее Рушковский, которого никто не любит. Его будет дело все переделать в свою пользу, но эта обязанность не будет одна из последних. Письмо твое отдали мы ему вместе. Он оцепенел от удивления; сперва вскричал: «Ах, Боже мой! Где мне спрятаться от завистников и ревнивцев, кои теперь на меня накинутся?» Я отвечал, что ему надлежит помешать им, только исполняя свои обязанности так же хорошо, как его предместник. После он добавил: «Ежели я не буду поддерживаем покровительством и советами Константина Яковлевича, я пропал! Какое бремя на мне лежит!» Одним словом, Иван Александрович видит это с настоящей стороны. Он приписывает тебе свое назначение, называет тебя ангелом, богом самим. За столом сидел на иголках, не ел, бредил; да и подлинно, можно ли было ожидать такого прыжка? Я все думал, что ему велено будет отправлять должность почт-директора до времени, чтобы доставить ему возможность оправдать настоящее свое назначение; но дело кончено, теперь нечего толковать. Я очень удивлен, что он меня прочил на твое место в случае перемещения твоего: это уж точно ни к селу ни к городу. Тебе просить обо мне было бы глупо, дерзко, неприлично: кроме меня, мало ли достойных кандидатов? Мне эдакая нелепость и в голову никогда не приходила.
Я не скрываю, любезный брат, грусти своей. Когда пройдут первые неприятные впечатления, я предамся радости, ибо все это клонится к твоему благополучию. Москва сделалась мне вдруг ненавистною. Дай мне золотые горы, я здесь не останусь. Смерть доброго Тормасова дает мне прекрасный повод оставить мое служение при главнокомандующем. Жду твоих писем, чтобы взять решение.
Ежели видаешь Керестури, кланяйся ему и отдай прилагаемую здесь трагедию «Сафо», которую я ему обещал привезти из чужих краев. Сердце мне ничего не предвещало, а то бы я ни за каким здоровьем не поехал в чужие края. Шесть месяцев провел бы я с тобою. Этот год буду долго помнить.
Константин. Петербург, 30 декабря 1819 года
Я понемногу начинаю знакомиться с именами чиновников; после Нового года примусь за дело. Трудно, очень трудно будет для меня начало, тем более, что все жалуются на здешние неисправности; все мои надежды на Бога и на советы добрых людей. Князь Александр Николаевич весьма милостиво ко мне расположен и всякий раз меня ласкает. Директор департамента Жулковский прекрасный человек, мы тотчас с ним сошлись. Все мне здесь рады, но чего (между нами) я понять не могу – никто не любит Калинина, никто о нем не жалеет, даже подчиненные очень рады перемене. Как в 20 лет не уметь заслужить лучшего расположения! Я уверен, что прекрасный Московский почтамт иначе думает о мне, а мне их душевно жаль. Как-то поладит Рушковский? Если не будет уметь выиграть их доверенность и любовь, то его вина. С такими людьми я б за счастье поставил век служить. Между нами сказать, у него здесь друзей мало; боюсь, чтоб почтамт не упал, хотя я всегда рад быть его ходатаем. Но что об этом говорить. Место дано Рушковскому прекрасное, его дело – держаться. Мы с Николаем Игнатьевичем очень хороши. Да за что б ему на меня и сердиться: я не искал его места. Он рад, что меня ему дали преемником. Я обращаюсь с ним как можно деликатнее, даже до сих пор не хотел смотреть комнат и не знаю, хорошо ли мне в них будет. Ох, брат, да кабы ты согласился здесь иметь место! Но я о сем и подумать не смею; это бы слишком было для меня счастливо, а, я думаю, с помощью Каподистрии, который тебя искренно любит, можно бы как-нибудь устроить. Если же ты поедешь в деревню, то и меня туда жди, когда не в силах буду перенести разлуку или переменится мое положение. Хоть на старости поживем благополучно.