Ну уж как мне рады Воронцов, Мишо, Фонтон и все приятели! Сегодня у меня был Дмитрий Николаевич Се-нявин, я думал, что меня удушит. Всякий день я зван куда-нибудь обедать, и так мало имею свободного времени, что ничем не могу порядочно заняться. К тому же должен всякий день видеться с добрым Каподистрией, с Нессельроде, побывать в департаменте; не понимаю еще, как управлять. Воронцова я видел только раз, он сам в беспрестанной беготне. Неизвестно еще, останется ли он здесь и в службе. Уверяют, что ему дадут корпус графа Остермана, потому что сей едет в чужие края. Голицыну нашему [то есть князю Василию Сергеевичу, сыну двоюродной сестры Булгаковых] он писал, чтобы ехать сюда; не худо его поторопить. Ради Бога, брат, кончи скорее дело Клима. Закревский может, кажется, это устроить, а я без него пропал. Ну, брат, как здесь все дорого! Примусь за самую строгую экономию, дабы не разориться вконец, и так Москва меня совершенно расстроила.
Не знаю, обожает ли меня Рушковский, как он говорит, а не любить, кажется, не за что. Конечно, я не упускал случаев делать ему добро. Так у меня сердце и сжалось, когда читал приглашение твое скорее к вам приехать; и этого утешения я лишен: мне уже нельзя отсюда отлучиться! Я получил вчера формальное предписание о вступлении в должность и с Нового года приступаю к исполнению оного при помощи Божией.
Александр. Москва, 31 декабря 1819 года
У Закревского будет отправлен фельдъегерь. Заготовляю для него это письмо.
Приезжали тесть, Лукьянов, Юсупов, Исленьевы, Барятинский, Закревский и проч. Обедать должен был в четыре часа, не успел походить, что мне очень рекомендовано, а после обеда поехал к больному Нарышкину. Ворочаюсь домой, нахожу гостей. Покуда они ужинают, напишу, что успею.
Горестно мне твое перемещение по многим отношениям. Все здесь разделяют и радость мою, и печаль. Куда ни покажусь, все одни слова: Бог награждает братца вашего, но для Москвы это потеря, он даже незнакомых всякий день одолжал. Почтамтские в совершенном отчаянии; у меня сердце сжато, когда я их встречаю; этого нельзя тебе описать. Я слышал, что многие помышляют об отставке, и именно Трескин. Я не скрою от тебя, что назначение Рушковского всех удивляет, даже самых беспристрастных. Ты сам знаешь, как его не терпели; это чувство еще умножилось от досады видеть его повышение и от грусти лишиться тебя. Я не так глуп и самолюбив, чтобы брать за чистые деньги то, что все твердят: зачем не я тебя заменил? Но разве на свете только я да Рушковский? Ты меня знаешь, я не честолюбив и не завистлив. Будь Рушковский хоть королем! Но я везде вижу тебя и боюсь, чтобы ты не был в ответе после; ибо нет никакого сомнения, что Рушковский потеряется совершенно и сам себе сломит шею. Он теперь как помешанный: две ночи не раздевался и не спал. Попандопуло уверял меня, что Рушковский сказал которому-то из чиновников почтамтских: «Вы будете моим помощником». А тот ему отвечал: «Я? Да я и служить под вами не хочу». Рушковский подлее, чем был когда-либо. Сто раз зачинал он говорить, что его пытались ссорить с тобою и замарать в твоих глазах клеветами, выдумками; но я все переменял разговор, говоря: «Брат доказал вам довольно награждениями, кои для вас выпрашивал, что он или презирал ваши речи, или не верил, чтобы вы могли отозваться о нем иначе, как хорошо». Раз выкинул он эту достопамятную фразу: «Ваш обожаемый брат мог бы обратить и безбожника, ибо только сам Бог и мог сотворить такого совершенного и добродетельного человека, как ваш брат». Ты видишь, что он все тот же. Не время теперь советы давать; но хорошо бы ты сделал, имея счастье видеть государя, – объявить ему, что такое Рушковский. Большая сделана ошибка, что прямо сделан настоящим почт-директором, а не велено исправлять должность. Увидели бы, что он такое. Рунич (который, верно, будет беситься) и три года отправлял эту должность, да ему не дали, однако же, места.