Идет ли Рушковскому быть тут?» – и тому подобное. Я бы желал уже не быть здесь. Рушковский замучился одним беганием сверху вниз. Хочет жить, спать и писать в твоем кабинете, а в прочие все комнаты поместить экспедицию; то-то отделает дом! Почтальоны приходили его поздравлять; он велел справиться, сколько ты им давал; ответ был – 300 рублей. «О, это много, баловство, нет! Да я еще не настоящий почт-директор, сообщения нет [то есть официальной бумаги из Санкт-Петербурга], доходы еще собираю, отпустите почтальонов, пусть придут на Пасху». Ленекер ему объявил, что служил только для тебя, а что теперь ни за что не останется с ним.
Одним словом я, право, не знаю, как он управится, и когда стал я ему говорить о чрезвычайном устройстве здешнего почтамта, о порядке, в коем он все находит (в чем и князь тебе дает справедливость), то он отвечает: «Да было, было-то все то, то евто, при Константине Яковлевиче; а теперь, о, завистники! Вот евто не буду так стараться, везде я не поспею, я и так ночи не сплю, не могу ни на кого положиться!» – и проч. «Да ведь, Иван Александрович, те же чиновники, и у вас власть та же, соблюдайте только, что учреждено, отличайте тех, которых брат отличал, вверяйтесь им же». Вздыхает, бегает, просит советов у меня. «Вас любят в почтамте по братцу и за вас лично; советуйте мне, просите братца меня не оставлять, я погибну», – вот каков человек на столь выдающееся и почетное место! Ты знаешь, что я никогда не любил Рушковского, ибо я все прощаю, кроме неблагодарности, сего гнусного порока; ты знаешь, что я тебя упрекаю за добро, оказанное ему, ибо он недостоин был отличия по всем уважениям, но я, право, говорю тебе без пристрастия и не увеличивая ничего. Ты можешь верить моим словам: назначением его весь город недоволен, и он сам себе шею сломит и скоро или сойдет с ума, или же занеможет от беспрестанного волнения. Иностранцев едет в Петербург. Письмо это кладу в стакан, который он тебе вручит в собственные руки. Пивши из него, вспоминай меня, любезный брат. Другие два стакана отдай от меня друзьям нашим, Тургеневу и Жуковскому, обняв их за меня.
Мое почтение почтенному графу Каподистрии; но напрасно думает он меня перетащить в Петербург: он и меня, и детей моих (особливо Ольгу) слишком любит, чтобы желать совершенного моего разорения. Долг этот меня терзает, мне будет служить отрадою уничтожать его; тянул-тянул, а, право, приходится, что нечем жить, или жить в долг.
Константин. Петербург, 2 января 1820 года
Вчера неожиданно поехал я в придворный маскарад. Я все еще не представлялся и, следовательно, не мог и показаться во дворец, но вот как это сделалось. Около обеда привез мне фельдъегерь от князя [то есть от князя А.Н.Голицына, в ведении которого по временному исполнению должности министра внутренних дел находилось все почтовое ведомство в империи] записочку, которую при сем прилагаю для твоего только сведения, и ты мне ее возврати [записочка эта не сохранилась]. Мы с Тургеневым и поехали. Государь, танцуя польский, меня видел и очень милостиво поклонился; потом в Эрмитаже во время ужина, так как он не ужинает, а ходит и разговаривает, подошел ко мне и чрезвычайно милостиво со мною разговаривать изволил, а именно, что еще не успел меня видеть, но на сих днях позовет; спрашивал, не против воли ли я сюда переведен, не расстраивает ли это меня, привез ли я жену, скоро ли ее выпишу и проч. Я отвечал так, как требовали этого мои к нему чувства. Как не быть тронутым, когда государь, делая милость, входит еще и в домашнее положение подданного и заботится, не расстраивает ли его перемещение, столь лестное, служа доказательством его доверенности и милости. Вот тебе вкратце мой разговор, но только для тебя и наших жен, и Фавста, ибо не хочется мне, чтобы в городе говорили о сем.
Бал был прекрасный, народу тьма, более 9000 билетов в 9 часов уже были приняты; Эрмитаж, то есть театр, где ужинали, походил на волшебство своим убранием. Мы-таки после с Тургеневым поужинали, а после так счастливы были, что тотчас добились лакея и кареты. Там видел я много знакомых, князей Лобановых, Саблукова, которые все очень ласково со мною обошлись. Сегодня думаю ночевать в Почтовом доме, где, однако же, кроме голых стен, ничего не останется после переезда Калинина. Ох, тяжело будет заводиться, а делать нечего!
Александр. Москва, 2 января 1820 года
Рушковский не знает, что делает. Александр Иванович Татищев, генерал-кригс-комиссар, сам был у него просить открытый лист для себя; он был довольно глуп, чтобы отказать, говоря, что, не видя подорожной, он не может дать и листа. Тот плюнул и уехал. Климово дело буду стараться устроить, но Шульгин бестолков, прежде поговорю с Шафонским [правителем канцелярии московского главнокомандующего. Клим – слуга Булгакова, поступивший в полицию] и Закревским, а там налягу на усача, который говорится больным для того, что ему велено подавать рапорты Дурасову. В Москве совершенная анархия, а Волков не едет; это на его ум непохоже, и Закревский пишет ему ругательное письмо. Московский почтамт, конечно, брегетовы часы, но не Рушковский тоже их заводит, и жаль, что все это славное устройство исчезнет. Этот человек слишком ненавидим и неспособен; а ты, пожалуй, забудь о Калинине, а думай о себе. Тебя зарезали, так, по крайней мере, выставь себя, а что там все идет дурно, это не новое. Ведь не станут же судить Калинина за это? Все знают, что в Петербурге московскую почту разносят три дня, что там отдача писем и прием денег – совершенная каторга.