Сделай одолжение, выбей из головы Каподистрии мысль меня тащить в Петербург: я не поеду, хоть дадут 10 тысяч жалованья. На мне лежит священная обязанность устроить дела и обеспечить участь детей наших. Право, это для меня не пожертвование: с женою и детьми будет мне там хорошо, а тебя могу навещать всякий год. Тебе нельзя сюда не быть, это самая законная причина взять жену, детей и устроить дела твои со мною. Этого тебе нельзя отказать. Письма твои буду распечатывать, иные отправлять к тебе, а о других тебе доносить. Например, Милашевич рекомендует тебе Маджи Кинетозографа; письмо удержу у себя и тебя заменю у этого штукаря. Ей, не распинайся за Рушковского: уж тебе плакать от этого урода. Возьми свои меры заранее!
Комендант явился [то есть Александр Александрович Волков возвратился из чужих краев], сидел целый вечер у меня вчера, а сегодня (воскресенье) вместе обедали у Закревского, не нарадуются друг другу. Ох, ты мне с твоей экономией! Тебе ли знаться с этой барыней? Она не дастся тебе никогда; твое дело – проживать, да расстраивать себя, да делать добро другим, а не себе. Ты батюшкин образ. Дай-ка мне забраться туда, в Городню [витебское имение братьев Булгаковых]. Вот я разве тебе накоплю непендзов.
Сегодня обокрали покойного Тормасова, вытащили часы малахитовые, вазы и другие вещи, разбив стекла из саду.
Так Рушковского и в Питере не жалуют. Вот человек заслужил себе репутацию бог знает как и чем! По всему видно, что ему несдобровать. Мне так весь город жужжит в уши, что я его место заступлю, что, пожалуй, и вотрут мне это в голову, а, конечно, это одно в свете может переменить мои намерения. Я именно по всем этим болтовням везде защищаю Рушковского. Я очень понимаю, что его назначили, дабы избавиться от кучи искателей и покровительствуемых. Кто знает, что будет? Может быть, какой-нибудь благодетель объявит государю твое разорение, последовавшее от беспредельного твоего усердия к воле его, и все то, что мы натерпелись. Что Богу угодно, то и будет; но у меня это в первый и последний раз рот произносит.
Александр. Москва, 5 января 1820 года
Я не сомневаюсь, что ты будешь любим и в Петербурге и что все пойдет хорошо, но тебе надобно приготовиться к трудам и ко всяким убыткам. Здесь все безутешны – и городские, и почтамтские. Это главная новость дня. Нет сомнения, что Московский почтамт придет в совершенный упадок. Сам Рушковский это говорил мне. Это стыдно; я ему заметил, что прекрасные чиновники те же, власть его та же, что была у тебя, что ты оставил ему не дюжинные часы, а брегет, что ему надобно только не уронить их на пол, а заводить всякий день исправно. На это спросил он у меня: «Какие у вас часы?» – «Брегетовы». – «Ну, вам и надобно бы вверить место братцево, вы с брегетом умеете обходиться». Я просил его не смеяться надо мною, что это ни к селу ни к городу и проч.; ибо не верю словам его, а ими думает он выведать из меня, что ему хочется.
Константин. Петербург, 7 января 1820 года
Здесь нового только какая-то история в Кавалергардском полку, где замешаны, по несчастью, Чернышев [граф Захар Григорьевич, позднее декабрист], сын графа Григория Ивановича, и Понятовский. Они написали письмо без подписи одному офицеру, чтобы оставил полк, ибо офицеры не хотят его иметь товарищем. Тот требовал от всех объяснений и хотел знать, кто ему писал. Писавшие сами открылись, после этого вызвал еще на поединок для другого дня, но к вечеру были они арестованы. Говорят, Чернышева и Понятовского будут судить, и может для них дурно кончиться. Жаль Чернышева, его отца, мать и бабушку. Воронцова жена очень мила, хотя и нехороша собой. Я был также у матери Ваниши [то есть у графини Ирины Ивановны Воронцовой], она и сестра ее Голицына много о тебе спрашивали. Все здесь заняты маскарадом, который дает на сих днях Остерман.