Александр. Москва, 24 января 1820 года
Я поездку свою кончил благополучно и тебе могу это вверить: княгине Куракиной спас я точно жизнь, привезя к ней Николая. Она теперь почти здорова, за исключением слабости; как этой не быть после нервической горячки у 62-летней женщины? Я исполнил долг любви и совести моей, а более всего возвратил спокойствие моей жене. Есть добрые люди, которые меня раздирают, относя все на счет интереса; время все покажет, но чего не узнает никто, кроме тебя, никогда (и знай это про себя) – что я отклонил расположение княгини отдать нам свое имение мимо ее брата, у которого у самого много детей. Она сделала завещание в пользу Петра Петровича Нарышкина, о чем не знает никто, да и никто не узнает до поры до времени. Я всегда презирал сплетни и болтовню пустых людей, а заглядывал в свою совесть и ею руководствовался во всех делах жизни, зато хожу с высоко поднятой головой и внутренно всегда весел.
Поздравь Лонгинова от меня. Как я был тронут воспоминанием государыни Е.А. об отце! Ты знаешь мое к ней обожание; я не завистлив, ты меня знаешь, но часто завидую счастью Лонгинова исполнять волю этого ангела. Без моих обстоятельств я бы за счастие себе поставил целый век без всякого награждения ей служить.
Александр. Москва, 25 января 1820 года
Стыдно будет не сладить со столь славно учрежденным местом; но ты знаешь нрав и расположение неблагоприятное чиновников к нему [то есть Рушковскому]. Чего бы держаться столь хорошего образца, каков ты? Он бросился к Ключареву, ставя его выше всего, просил быть его наставником во всем, между тем певчих уничтожил и хочет также уничтожить твою прекрасную школу для почтальонских детей, дело столь полезное. Он не деликатится, как ты там, и все коверкает по своим тесным мыслям. Я лично им не нахвалюсь, в глаза мне смотрит, угождает; но я, право, вижу, что он сам идет к гибели своей, ругает почтальонов, грозит солдатством и проч. Но оставим его. Многие столь уверены в скором его падении, что за этим не выходят в отставку.
Голицына [князя Дмитрия Владимировича] назначению все рады, а вральманы сетуют только, что он едва умеет подписывать имя свое по-русски, уверяя, что приказания его по полкам пишутся по-французски. Экие дураки! Я рад, что у него честный человек, каков Шафонский, а дело сторона теперь. Тетушка читает твое письмо к ней и плачет, говоря: «Он меня называет матерью; что может быть выше блаженства иметь такого сына?» Твое письмо очень ее порадовало, но она не хочет жить в почтамте, который ей огадился. Верю и понимаю.
Закревский один из тех, которые не могут нарадоваться твоему перемещению; я его извиняю: кому не весело быть с тобою? Но будет и на нашей улице праздник. Какой это добрый малый; он, подлинно, истинный тебе друг.
Александр. Москва, 26 января 1820 года
И у нас не без балов. В мое отсутствие был маскарад у Корсаковой; иные хвалят, иные все еще смеются собачьей комедии, бывшей там и составленной из мужчин и даже дам. Башилов, как собачка, прыгал через обруч, и чуть не так, то Алексей Михайлович Пушкин ну его бичом, а он ну лаять! Это подлинно смешно.
Граф Толстой готовит 2 февраля маскарад; это прощальный праздник для дочери, ибо Закревский уже едет 6-го; еще будет бал в пятницу у Исленьевых. Я уговорил Наташу к обоим ехать, ибо, признаться, хочу, чтобы полюбовались наши дамы парижскими уборами, кои я привез. Здесь ничего подобного не видно. Это меня будет веселить, а танцевать, как бывало, не смогу теперь.
Всем нашим друзьям раз навсегда бью челом. О Куракиной я тебе писал уже подробно. Сегодня послал я ей вина, подарочки бесценным девушкам, за нею ходящим, а ей самой – парижские пасьянсы и игры, чтобы ее рассеять. Я очень рад, что Чернышев [граф Григорий Иванович] прощен.
Константин. Петербург, 27 января 1820 года
Прилагаю при сем записку графа Каподистрии, при которой прислал он также прилагаемое при сем письмо к тебе, мой милый и любезный брат. Вчера обедал я у него с Тургеневым; тут также был и Сергей, возвратившийся наконец из Парижа. Разумеется, что обед был преприятный. В воскресенье был я, как обыкновенно, у обедни у князя Голицына. Я тебе еще не говорил о его церкви. Ничего нельзя придумать лучшего. В ней нельзя не молиться усердно, кто только искру религии в себе имеет; служат прекрасно, и всякий подлинно занят только молением. После обедни имел я долго с князем разговор и не могу нахвалиться его ласкою и, могу сказать, попечением обо мне и о моих представлениях. Он не успел еще доложить государю, но точно я уверен, что не успел и что приложит свое старание об успехе оных. Он повторил мне свое и всей публики удовольствие за скорый разнос писем и проч.