Константин. Петербург, 31 января 1820 года
Жаль мне очень, что жена затеряла мое письмо, где речь была об аудиенции. Вот, милый брат, в чем она состояла и что единственно для себя сохрани, ибо не нужно никому сего знать. Я почитаю величайшим благополучием для себя милостивое расположение государя, но хвастаться было бы непростительно; да ты увидишь, что вообще всего и говорить нельзя. Когда я к нему вошел, он меня поцеловал, взял за руку и начал тем, что очень рад меня видеть здесь и что мое новое служение приближает меня к нему, что он чрезвычайно доволен мною, и очень меня благодарил за Московский почтамт, за устройство и порядок, в каковом я его содержал, что все ему известно и что он надеется, что я и здесь заслужу от него такую же благодарность, приведя и сей почтамт в такое же совершенство; намекнул также, что он не очень здешним доволен. Спрашивал, не расстраивает ли меня переезд, чтобы я ему чистосердечно сказал; потом спрашивал о жене, о тебе, о детях, одним словом, обо всем, что до меня касается и мне близко. Изволил говорить о своей ко мне доверенности. Я, право, уже и не знал, что ему отвечать. Только государь, должно быть, заметил, что я душевно был тронут. Вот тебе вкратце, что происходило; много еще сказано мне милостивого и любезного, чего я век не заслужу при всем моем усердии и желании. Подлинно ангел! Императрица Мария Федоровна приняла меня одного, сказывала, что ей известно, как меня все любили в Москве и как все обо мне сожалеют. Елизавета Алексеевна много изволила спрашивать о тебе; одним словом, я чрезвычайно милостиво был принят всей фамилией. Ну, мой милый, доволен ли ты? Верно, доволен. Ох, кабы батюшка был жив, порадовался бы! Всякий раз, что случается со мною что-нибудь приятное, это первая моя мысль, а вторая – что ты его у меня заменил и что сердечное примешь участие и радость мою разделишь.
Прочтя письмо Киселева, можно и исполнить его желание – иметь из батюшкиных бумаг то, что может ему быть полезно, то есть, все, что касается до Турции, до их армии, наших с ними сношений и проч. Он пишет историю, и эти материалы очень ему нужны.
Сегодня мы все обедаем у старого молдавского товарища Боброва: Каподистрия, оба Воронцова, Фонтон; он живет славно. Нового здесь только, что старуха Анна Никитична Нарышкина, 95-летняя старуха, при смерти больна, и ежеминутно ждут ее кончины. У канцлера Румянцева [А.Н.Нарышкина была его теткой] экипажи готовы тотчас после выехать из Петербурга. Он так стал глух, что с ним говорить никак нельзя, а пишут на доске, что ему сказать хотят. Малиновский с неделю как здесь, но я его еще не видал. Нессельроде мне сказывал, что он был у него, заботится, как ему управиться с сенаторством и архивом вместе. В среду мы вместе обедаем у графа, а до тех пор постараюсь его увидеть. Оленина вчера нашел у Блоома, он не вырос, но и не состарился. Ну, брат, славный задал обед Блоом [долго бывший у нас датский посланник], дом убран прекрасно, народу человек за 50. Тут ко мне подошел Давыдов, флигель-адъютант, которого я совсем не узнал, много спрашивал о тебе, сказывал, что в Карлсбаде и даже Франкфурте (которого имени не могу и теперь еще равнодушно выговорить) он тебя много видел.
Александр. Москва, 31 января 1820 года
Поутру ездил с Закревским смотреть Волкова труды, Ланкастерскую школу в военно-сиротском отделении. После в зале приготовлен был великолепный завтрак; ну есть, ну пить! Очень было весело. Петруше Апраксину пришла мысль сделать сбор в пользу бедных солдатских детей, а я сказал Закревскому определить в сборщицы жену его; так и сделалось: Аграфена Федоровна пошла с тарелкою около стола и шуткою да набрала 800 рублей, что очень было приятно… После обеда песенки и пляски. Волков так развернулся, что подцепил Закревскую и ну вальсировать. Я приехал домой в два часа; ну какой уж теперь обед, посмотрел, как жена обедает, да пошел, покуривши, спать. В шесть часов оделся и поехал на свадьбу к Пушкиной. Мать, невеста, сестра выли немилосердно, как это водится, но после церемонии все развеселились, и как ни в чем не бывало. [Это была свадьба графини Софьи Алексеевны Мусиной-Пушкиной с князем Иваном Леонтьевичем Шаховским.]
Дав слово Закревскому быть к нему ввечеру непременно, я от Пушкиных поехал к нему. Он давал мне читать все бумаги, полученные им от Ермолова, который покорил еще область, населенную народом храбрым и наиболее нас ненавидящим; называет он их, кажется, акушинцами. Что за умница этот Ермолов и как он пишет хорошо! Кажется, партикулярное письмо к приятелю, а хоть возьми и печатай без поправки. Известный чудак князь Мадатов тут отличился.