Вчера был я на дурном и скучном обеде у Юсупова, который угощал нового главнокомандующего и Татищева; этот признался, что Юсупову должно бы у меня поучиться, как хорошо угостить. Нашлась бутылка венгерского батюшкинова; лучший повод был найти оказию выпить его. Чижик хватил три рюмки и был в кураже.
Александр. Москва, 3 марта 1820 года
Вчера был для меня день самый благодатный, любезный брат. Письмо твое, № 36, несказанно меня обрадовало бесподобными своими начинками: ты не мог мне доставить большего удовольствия, как дав сладкое сердцу препоручение объявить почтамтским о выпрошенных тобою милостях. Сроду я так скоро не одевался, как в тот день, и тотчас побежал в почтамт. К первому пошел Трескину; радость его была написана на лице. Я ему заметил, что лестно быть предметом особенного именного указа и не быть смешанным с прочими, получившими пенсионы. «Да, – отвечал он, – это, конечно, удваивает милость царскую; но что сказать нам о нашем благодетеле? Нет слов, Бог ему все воздаст!» Я всем сказал, чтобы радость уже была совершенная, что ты получил столовые, и все крестятся и поздравляют меня. Минут десять спустя весь коридор был полон: все меня поджидали, и все меня поздравляли за тебя.
Потом пошел к Калембетам. Касиана я расцеловал; этого и брата его я еще с большим удовольствием поздравлял; они чрезвычайно довольны, но указ им был известен через Серапина. Тут нашло множество людей, и я прочел им сообщение в Капитул об орденах разным чиновникам и о 30 тысячах для раздачи между бедными почтамтскими чиновниками. Это такая была картина, которую описать тебе нельзя. Кто крестится, кто плачет, кто стоит как вкопанный, кто тотчас бежит вон, чтобы товарища поскорее обрадовать. Теперь, идя в кабинет, нашел я Макарова, который со страхом спросил меня, правда ли, что и ему крест, что он верить в почтамте не хотел слуху этому. Я ему прочел сообщение в Капитул, и он вне себя от радости. Кажется, чем старее человек, тем более наружные отличия его радуют. Уж благодарил, благодарил, хвалил тебя и говорил, что одно только твердят в почтамте, что одно у всех желание, – но я тебе этого не скажу: они хотят несбыточное. Впрочем, никто в свете тебя заменить не может, любезный брат. Ну уж день, буду я его помнить, тебе премного спасибо! Кстати сказать, я рассудил, что нехорошо бы было всем сказать мимо Рушковского. Я к нему зашел после и, войдя, сказал: «Я пришел сообщить вам новость, которая доставит вам большое удовольствие, ибо это касается семьи вашей, ваших новых детей». – «Что же такое?» – «Награды для многих здешних почтамтских служащих». Он весь переменился в лице, повторяя: «Посмотрим-по-смотрим!» Первое слово о Трескине было. «Хорошо! Стало быть, он более получает теперь, нежели я, бывши помощником почт-директорским. Хорошо, очень хорошо!» Ну скажи, брат, должно ли это было быть первое его восклицание? И может ли человек, столь любящий свои выгоды, пожертвовать своими доходами? Как думать только о себе? Как будто хотел делать тебе упрек и сказать: «Вот мне не выпросил братец никакую прибавку, как мы служили вместе». Неблагодарный! А чин? А крест? А хорошая рекомендация? Экий пострел! Его очень поразили все эти милости, и у него сорвалось с языка сказать: «Ну что же мне теперь делать остается? Братец отнял у меня все средства, он наградил всех на долгое время; мне нечего будет делать. Как будут они служить? Тово-то евто?»
Я его уверил, что добро всегда можно делать, когда есть охота, и поместил тут все то, что ты мне писал в № 3, то есть, что, живя столь скромно, не имея семьи, он может доходы свои обратить на делание добра великому числу неимущих, коими почтамт наполнен. На это сказал он: «Вот и об них подумал Константин Яковлевич, и им 30 тысяч, так на что им еще давать?» Я ему доказал, что 30 тысяч – не много, что и 100 тысяч разошлись бы легко, что все это вещь единовременная, а ежели бы превратилась в годовую милость, то тогда для бедных почтамт был бы царство небесное. Но он этого или не понимал, или понимать не хотел и переменил разговор. Сколько я заметил, пенсионы были ему не по душе, а выбор чиновников к крестам он одобрял, также, кажется, сожалея, что не предоставлено ему награждение Кривошапкина; он мямкал: «Нечего делать, нечего. Для статского советника надобно экзамен, тово-то; без экзамена нельзя, тово-то, чин дать, да и крест этот-то, Владимира на шею, вот евто-то, не дадут».
При сей верной оказии я ему дал предлинный урок, сказав: «По существу, брата моего здесь так обожали, что ежели кто дерзнул бы возвысить голос против него, то дал бы о себе самом весьма неблагоприятное впечатление, вызвал бы к себе всеобщую ненависть и даже… (он тотчас прервал: «…рисковал бы составить о себе дурное мнение в Петербурге»), ибо, в конце концов, и его величество, и князь, и департамент, и все любят, почитают и уважают Константина Яковлевича». – «А как же иначе поступать?» – «Тем лучше, – отвечал я, – что добрые любят его по склонности и признательности, а злые любят его по расчету, ибо мой брат делает добро даже своим врагам и недоброжелателям». Одним словом, я говорил с ним более часа, и все это происходило при Лукьяне и Рудине, которые туда пришли после. Списать я не дал никому указов, хотя Трескин меня и просил дать списать. Я сказал, что Кривошапкин все везет вслед за письмом твоим. Вот тебе сокращенное описание прекраснейшего этого дня, для тебя, для меня и для почтамтских! Это великое благополучие – быть так любимым, как ты. А вся эта любовь их обращается на меня. Я их люблю душевно, ибо тут много честных и способных людей, знающих эту службу и привыкших к ней.