Александр. Москва, 11 марта 1820 года
Вчера Голицын турнул славно полицию: дал на башне, которая против его дома, сигнал пожара флагом, посмотрел на часы; через три минуты мясницкая пожарная команда явилась уже тут, на площади, другие две – через пять минут, а прочие – смотря по отдаленности, но не позже двенадцати минут. Он был очень доволен, да и подлинно, эта часть в совершенстве. Лошади – не лошади, а львы.
С Бибиковым имел он объяснение; тот подал в отставку, представлен на его место некто Белкин, коего хвалят.
Мысль твоя о заведении частных контор для приема писем не в одном почтовом дворе – прекрасная! Я именно, говоря с Иваном Ивановичем Дмитриевым о почтах, то же ему сказал; это особенное было бы благодеяние в городе столь обширном, какова Москва. Недурно бы и это завести, чтобы принимались письма всюду, во всякое или в назначенное время, во все дни, а то выходит, что по понедельникам и четвергам страшная теснота для отдачников писем в Петербург. Еще не худо бы было заставить платить за почту тех, которые письма получить должны, а не тех, которые их писали; а то часто люди письмо бросят, а деньги пропивают. Конечно, найдут многие другие важнейшие неудобства; ты их со временем откроешь и искоренишь, а тебе будет за это публика благодарна, а себе сделаешь ты памятник на вечные времена. В государстве столь обширном, какова Россия, скорое сообщение, особенно посредством почт, есть вещь весьма важная; уж страшное расстояние есть зло великое, а ежели прибавить к этому еще другие затруднения, то еще хуже будет.
Ожидаю конец представления Марицы; конечно, государыни, которые столь милостивы, ее обласкают. Я желаю, чтобы она покороче познакомилась с Закревскою: она предобрая и без всяких претензий. Здесь это как-то не клеилось. Петербург их сблизит, а паче всего дружба, существующая между мужьями.
Доброму Каподистрии всегда говори обо мне; он, надеюсь, уверен в душевной преданности обоих братьев. Понимаю, брат, что Вейтбрехт тебе бремя более, чем другие; авось-либо соскучась, станет проситься в Москву. Ты здесь сделал привычку быть окруженному людьми счастливыми, довольными, с веселыми лицами, а тут вдруг этакий ипохондрик. Будет с тебя и прочих скук, авось-либо это и устроится как-нибудь.
Билеты Боргондио идут славно. Я роздал их до полутораста, Негри – 400, экономия Собрания – более 200, кроме того, что взято у нее самой. Нет сомнения, что все 1000 билетов вниз и 500 на хоры разберутся. Потемкин хотел, чтобы она прежде всего пела у него, и приготовил ей серьги в 5000 рублей, но она извинилась и не хотела петь нигде, прежде своего концерта. Князь Дмитрий Владимирович, который, кажется, большой охотник до итальянского пения, сказал ей, что он берет все билеты, которые у нее останутся. Он хочет выписать сюда Одесскую итальянскую оперу. Вот тебе и афиша; а ежели удастся концерт завтра, в чем не сомневаюсь, то хочется мне сделать маленькую статью, которую буду просить Пезаровиуса поместить в «Инвалиде». Ежели бы послушалась меня Боргондио и поехала бы сама домов в 20, которые я ей назначил, я уверен, что она собрала бы до 20 000 рублей; но она говорит, что это то же самое, что прикладывать пистолет к горлу.
Константин. С.-Петербург, 12 марта 1820 года
Вчера я обедал с Фонтоном у доброго Воронцова. Они все, слава Богу, стали покойнее и веселее. Сегодня должен я был обедать у Блоома, но Воронцов после обеда, не говоря мне ничего, написал к нему от моего имени извинительное письмо, а после взял с меня слово, что у него буду обедать. Так и быть!
Шкапы для книг поставлены, а в них уже и книги, что немало хлопот мне стоило. Семь больших шкапов из красного дерева составляют один и могут стоять порознь, но они у меня в одной стене во всю длину кабинета. Голицын послал сестрам своим план нашего жилища, посмотри его у них. Кабинет мой теперь почти устроен, – пять больших столов, почти как был московский, и порядок заводится, как у Закревского. В углу диван, перед ним стол круглый, на котором книги и газеты, напротив его шкап (для меня драгоценный) с трубками. Все трубки приведены в порядок; сверх того, в кабинете три шкапа для бумаг и шифоньерка. Возле кабинета маленькая канцелярия, в коей пишет Серапин и через которую вход ко мне поутру для здешних чиновников и для всех, кто ко мне ходит за делом. С другой стороны – вход в бильярдную и далее в гостиные и проч. Бильярд хорошо поставлен, выкрашен, покрыт лаком, совсем имеет другой вид и освещен прекрасно. В потолке винт, и к винту прикреплена машина, как коромысло, которая вертится.