Константин. С.-Петербург, 16 марта 1820 года
Прочти № 11 «Сына Отечества» стр. 225. Волосы дыбом встанут, и все это правда. Мы тотчас послали разведать, и вышло, что нет прикраски и этот Ф.Б., то есть Людвиг фон Берникель, точно в самом ужасном положении. Вчера мне это прочитали у Жулковского. Придя домой, я тотчас начал собирать деньги; нужно было 500 руб. В четыре часа было у меня 600 руб., кои сегодня и посланы к несчастному, от неизвестных, через Жулковского. Если можно и в Москве что-нибудь собрать, так хорошо бы было. Можешь адресовать деньги к Гречу или прислать ко мне, если соберешь что-нибудь; тут всякое даяние благо. Радуюсь, что этот несчастный не будет более посажен в тюрьму. Каков же его заимодавец? Экий изверг!
Александр. Москва, 17 марта 1820 года
Концерт Боргондио в Собрании вторничный был славный; она все более и более нравится. После последней арии пошел я в ее комнату с князем Дмитрием Владимировичем, который очень ее уговаривает здесь остаться петь «Танкреда», но она спешит к вам. Мы написали ей похвальное письмо, за общим подписанием, при коем препроводили серьги в 2000 рублей. Она очень была довольна.
Вчера князь в концерте вдруг мне говорит: «У меня для вас дурное известие». Видя, что это меня сконфузило, он, взяв за руку, прибавил: «Дурное для меня: то есть граф Кочубей извещает меня, что вы получили свою отставку; я вам о сем напишу».
Константин. С.-Петербург, 19 марта 1820 года
Ну, сударь, в городе большая новость: высылка вовсе из России иезуитов. Сегодня, говорят, будет в «Conservateur» [ «Conservateur Impartial» («Беспристрастный наблюдатель») – французская газета, которую издавал в С.-Петербурге аббат Манген, воспитатель С.С.Уварова, тогда попечителя С.-Петербургского учебного округа].
У Тургенева я видел Губарева, старого знакомого, и познакомился с поэтом Пушкиным, который сказывал свои стихи. Тут были Жуковский, Уваров и проч., и у Тургенева, по обыкновению, потчевание, то чаем, то пирогом страсбургским.
Александр. Москва, 21 марта 1820 года
Обедал у Татищева. Он по этой адской дороге приехал из Ростова в 22 часа; на зато брат его и слег от усталости. Мать от радости его видеть после 15-летнего отсутствия лишилась чувств; но это посещение, верно, продлит жизнь этой старушке. Я объявил Дмитрию Павловичу, что ехать с ним – дело несбыточное; он не мог сам не убедиться причинами, а еще главнейших не мог я ему и сказать.
Мне привезли славного теленочка из деревни; уж как Наташа тебя вспоминает: нет да нет! Так как я говеть буду на Страстной, то решились мы в воскресенье сделать у себя пир и расправиться с этим четвероногим молодцом. Звал Татищева и позову всех наших; буду просить Рушковского, который желает быть представлен Дмитрию Павловичу. Наташа твердит: «Все хорошо, а Константина нет! Как бы он поел!» Мне хочется послать тебе ломоть в письме.
Константин. С.-Петербург, 23 марта 1820 года
Новость. Король Испанский принял конституцию и по конституционному акту 1812 года созвал кортесы. Что на это скажет Дмитрий Павлович? Об этом известии мне сказал граф Каподистрия, следовательно, оно справедливо; теперь надобно знать, что он согласился ли только дать конституцию или принял таковую кортесов. Увидим. После этого, кажется, там все успокоится.
Константин. С.-Петербург, 24 марта 1820 года
Вчера (между нами) наши господа в доклад носили несколько предложений о награждениях, в числе коих наши добрые архивские товарищи; но было уже поздно, и отложено до субботы, а только господин Лев Яковлев произведен и, кажется, сделан сенатором. Я очень рад за него, теперь он успокоится, а не то очень огорчался, особливо сенаторством Малиновского. Я надеюсь также, что князь Петр Алексеевич Голицын, испанец у Биборинской на маскараде, сделан будет камер-юнкером, чего он очень желает.
В последнем номере «Сына Отечества» вызываются добрые люди на помощь старику надворному советнику Петрову. Я послал к нему 50 рублей стороной и велел узнать о нем короче. Это тот самый старик Петров с большими бровями, что нас на руках носил в Царьграде, находясь при батюшке, и который после был при Каменском в Молдавии; в свое время большой был буффон. Съезжу к нему и постараюсь что-нибудь для него сделать. Он может быть очень стар, ибо в Бухаресте лет 10 тому назад был лет за 60.
Александр. Москва, 29 марта 1820 года
Мы сидим в субботу с Наташей, играем вдвоем в дамский пасьянс. Бьет одиннадцать часов. Карета – кто это? Тургеневы! Он очень смеялся, что ты его называешь «со звездою путешествующим», а я Вяземскому пишу, что Тургенев с неба звезды хватает и что Владимирскую уже подцепил. Они у нас обедают маленьким кружком во вторник. У матери-то тесно, негде; он остановился у Обер-Шальме, № 12. Александр все тот же, но более рассеян, чем когда-либо.
Испанская новость твоя важна. Королю следовало это сделать, вступая из заточения на престол, мужеством и любовию подданных ему приобретенный. Время упущено, теперь это слабость и принуждение. Он потеряет во мнении всех – и себе приверженных, и инсургентов. Я бы оставил, на его месте, престол молодой жене, поскакал бы в Кадикс, заступил бы место Фрейра, сел на коня, показался бы народу и войску, усмирил бы бунтовщиков, объявил бы всеобщее прощение, а после бы уже сказал: «Дети мои, для устранения на предбудущие времена всякой причины к раздору между нами, я созываю кортесы; давайте вместе разбирать, составимте конституцию, полезную для всех». Татищеву очень моя мысль понравилась. Он, впрочем, доволен мерою, взятой королем, хотя она и внушена ему страхом одним, то есть бунтами, начинавшимися и в Галиции. Дмитрий Павлович полагает, что всем будет польза от этого. Ненавистная более именем, нежели делом инквизиция, верно, уничтожится, страшные монастырские имения и доходы будут взяты в казну. Кто бы думал, что государственные доходы в Испании составляют 140, и церковные 180 миллионов в год! Теперь увидим мы в Испании (вероятно) в малом виде то, что происходит во Франции: чем более будет король уступать, тем более будут недовольные требовать.
Так, как здесь рассказывают дуэль Ланского с Анненковым, то последний гнусно поступил: Ланскому досталось стрелять первому, он выстрелил на воздух; тут Анненкову следовало бросить пистолет и поцеловать столь великодушного соперника, а он, вместо того, пять минут в него метился и положил наповал. Чего же смотрели секунданты? Их обязанность – именно стараться, пользоваться всеми средствами, чтобы примирить ссорящихся. Графа Панина очень винят; уверяют даже, что он и поджег Анненкова. Я с трудом могу этому поверить.