Чего еще хочется Боголюбову? Ему иное делать не должно, как поселиться в Москве и быть благородным Иваном Савельичем. Многие дадут ему квартиру и стол, а он проживай себе свои 5000 рублей; а в клуб, конечно, его не возьмут.
А мы откуда теперь? Да из Владимирской губернии. Вот у нас какие совершаются путешествия. Возле нашего леса ручей, через который мы перешли раза три, а за оным ручьем уже и губерния Владимирская. Я одной ногою могу, не бывши Колоссом Родосским, стать на Московскую, а другой – на Владимирскую губернию.
Александр. Семердино, 10 мая 1820 года
Здесь проводим мы время очень приятно: не увидишь, как день пройдет. В последнее время дом Шутельвортшин [где нанимал квартиру в Москве А.Я.Булгаков] был несносен: вонь, сырость и крысы. Бывало, они только визжали и возились под полом, а уж наконец стали и показываться, бегать по нам, сонным; долго ли с брюхатою женщиной сделаться беде и испугаться. Хозяйка мне говорила своим сладким голосом: «Но, Александр Яковлевич, вы только заведите кошечку, и они все убегут». – «Нет, сударыня, – отвечал я ей, – на таких крыс, каковы ваши, надобен волк, а не кошечка, и даже очень голодный и очень храбрый волк!»
Константин. С.-Петербург, 11 мая 1820 года
Последняя история в почтамте заставляет меня многое переменить, дабы отнять средства и впредь делать шалости, подобные последней, которая уже подымается до 40 тыс., и, вероятно, сим не кончится. Ты легко поверишь, как все это меня мучает. Не имею минуты покоя, за всем должен сам смотреть, а прошу углядеть! Весьма неприятно. С другой стороны, не могу нахвалиться обращением со мною, как и дружбою, Жулковского. Если б к этому да хорошие чиновники, зажил бы прямо паном, а то дома, то есть в почтамте, беспрестанные неприятности, и, против своего характера, должен беспрестанно браниться и наказывать. Теперь занимаюсь новым штатом, сочиняю сперва план преобразования почтамта, а там уже, по новому назначению чиновников, и жалованье надобно определить хорошее. Неужели не дойду я, при всех моих усилиях, до того, чтобы все шло хорошо? Помощник мой – добрый человек, но плох, и быть бы ему и в последнем деле в беде, если б не почитал я его таким. Экспедиторы избалованы, а чиновники еще более. Не понимаю, как это до сих пор держалось. Между нами сказать, много неисправностей было, и что теперь открывается, то только следы оных.
Константин. С.-Петербург, 14 мая 1820 года
Ну, брат, в Царском Селе беда какая случилась! Двенадцатого числа около обеда сделался пожар, загорелась или церковь, или в комнате возле нее, только никак не могли остановить огонь, и на другой день часов в девять, как увидишь из записки Лонгинова, уже половина дворца и Лицей, церковь также, совсем сгорели. Ужасно!
Трубы поскакали из Петербурга на помощь царскосельским, и если б не ужасный ветер, то бы, конечно, тотчас уняли огонь, но ветер был страшный, внутри же во дворце все деревянное, сухое, никак нельзя было остановить, несмотря на скорую и сильную помощь. Вся часть дворца от церкви до янтарной комнаты пожрана пламенем, но сия последняя не сгорела. Сад тоже пострадал, многое потоптали, несколько деревьев от жару испорчены. Как больно! Государь полюбил это прекрасное жилище; конечно, все это исправится, но между тем лето уже нельзя так приятно провести посреди развалин или строения. Говорят, однако же, что двор оттуда не переедет. Куда переведут Лицей, еще неизвестно. У нас только и разговора, что об этом несчастий.
Вчера был я на бирже с женою. Там для меня прекрасно. Множество кораблей и движение ужасное. Привезли деревьев, птиц, апельсинов, все это выгружают, все суетятся.
Александр. Семердино, 14 мая 1820 года
О твоем несчастном преступнике письмо твое к князю Голицыну [Александру Николаевичу, главному начальнику почтового управления] меня тронуло: видно, что ты перо обмакивал в сердце твое. Как ни виноват экспедитор, ты обращаешь на него сожаление. Я уверен, что князь в оригинале покажет письмо государю, а государь воспользуется божественным правом, данным ему, – смягчать всякий приговор. То-то будет для тебя праздник! Ты выполнишь и долг начальника, и, как сам говоришь, долг человека. Вот настоящий либерализм!