Константин. С.-Петербург, 2 июня 1820 года
Вчера князь Александр Николаевич (у которого дом переделывается) давал свои аудиенции в доме Почтового департамента. Я заходил к нему; он обещал на этой неделе послать государю почтальонов, и там если утвердят, стану уже понемногу всех одевать. Потоцкий также едет сегодня в Белую Церковь, а там будет командовать дивизией.
В Риме умерла Мальцова, жена того, у которого дом на Девичьем поле.
Каподистрия зашел к нам со своей собачкой. Сашка ну трусить; я ему говорю, что это стыдно, бояться нечего, а надобно с нею играть. Он вдруг бежать к себе. Зачем? – «Я сейчас принесу игрушки».
Александр. Семердино, 3 июня 1820 года
Согласен я с тобой, что Вяземский очень мил, только как ленив он писать! Ежели бы я писал, как он, я не покидал бы никогда пера. Тургенев так же мил, как Вяземский, да, кажется, хочет на него походить теми же пороками. Такой же ленивец! А дистракции его бесподобны. Потому только вспомнил, что у Потоцкой есть ноги, что в тот же день, как дремал у тебя на балконе, ходил с нею в саду: это бесподобно. Я очень любопытен знать, много ли соберет Каталани; а что она понравится, в этом нет сомнения: люди любят все, что удивляет и что приехало издалека.
В один день с Володей умер в Москве Дмитрий Иванович Киселев. Это большая потеря для целой семьи. Он был изворотлив и заботился обо всех своих. Имения почти нет, семья большая. Года три, как он все кряхтел и был болен беспрестанно. Но смерть бедной Марьи Ивановны Высоцкой ужасна. Ей предписаны были фюмигации неподвижного воздуха, запрещено было строго иметь огонь в комнате. Только она, находя, что не так что-то сделано, велела девке посмотреть. Та принесла свечку, подошла слишком близко к больной и зажгла ее. Вся кожа слезла, и бедная Марья Ивановна испустила дух в страшных мучениях, тогда как была надежда к выздоровлению, потому что вышло было из тела ее более двадцати бутылок воды. Пишет также князь Петр, что Константин Маркович Полторацкий упал с подмостков своего строения, против дома Благородного собрания, и раздробил себе плечо, так что отчаиваются в жизни его. Экие беды в нашей Москве!
Константин. С.-Петербург, 4 июня 1820 года
Вчера Воронцов выехал из Петербурга в Царское Село, а завтра оттуда пускается совсем уже в Москву. Нам очень грустно было расставаться, мы очень свыклись. Но как быть! Мы, обыкновенно, жизнь проводим в лишениях.
Разумовские едут, кажется, завтра. Князь очень хорошо дела свои здесь устроил, получив за наследство после Льва Кирилловича 800 тысяч. Едет без дела и с деньгами. Я этому рад; жаль было старика, а приходилось ему в Вене очень плохо.
Александр. Семердино, 6 июня 1820 года
Вашим прощальным обедам нет конца, но лучше, ежели бы не было начала отъезду дорогого Воронцова. Я понимаю, что ты очень будешь чувствовать его отсутствие. У тебя маленький круг знакомых, но зато отборный, дружеский. Лучше так, нежели быть знакомым с целым городом; да тебе бы и подумать нельзя знаться со всеми.
Я совершенно согласен с тобой насчет казни Занда. Зачем делать из этого государственное дело и обманывать студентов, ускорив время казни? Пусть бы любовались на смерть своего героя. Ренан мне говорил, что он так, пустой мальчишка, который многих напрасно очернил и компрометировал; а старый один профессор во Франценсбрунне описал мне его тоже как героя и редкого человека, хуля, однако же, его преступление. Однако же по газетам кажется, что он умер с твердостью; впрочем, человек с обыкновенным духом не пустился бы столь решительно на злодейское такое предприятие.
Александр. Семердино, 7 июня 1820 года
Для меня задача, как и второй концерт Каталани был так полон. Цена дорогая, но это показывает чрезмерную роскошь Петербурга; в Москве, где гораздо более богатства, не сберет она, я думаю, столько, а там хоть не есть сутки, да ехать слушать Каталани! Желаю ей больших успехов и барышей, потому что она добрая женщина и везде поет в пользу бедных, да и нельзя у нее отнять великого таланта.
Итак, я увижу доброго Воронцова в Москве; с 1813 года лишен я сего удовольствия; познакомлюсь с доброй его женою, которую все очень хвалят.
Это что за претензия? Не только Разумовской, но никому Каподистрию не уступай, да и ему самому, верно, веселее у тебя, нежели во всяком другом месте.
Благодарю Ванишу и тебя за кресла, но буду ли часто ими пользоваться? Захочется быть все с тобою, да и спектакль, я думаю, незавидный у вас; но все, верно, лучше нашего, московского, где тот же актер и скачет, и смеется, и поет, и пляшет. Наш жестокий Майков говорит больным: хоть умри, да играй! Бедный Кондаков так и сделал: играл больной в «Семирамиде», да и умер на сцене. А Майков сказал: «Ну так что ж? Я дам вдове бенефис».