Константин. Петербург, 21 сентября 1809 года
Ты мне советуешь сказать Сперанскому. Благодарю тебя за совет, но не приписываю его предположению твоему, будто я что-нибудь упускаю. С самого моего приезда он был осведомлен о деле, нашел его совершенно справедливым и премного заинтересован скорейшим его ходом.
Сперанский занят в части законов, и даже в этом отношении он истолковал наше дело в нашу пользу.
Александр. Москва, 10 октября 1809 года
Я третий день как здесь: поехал наперед, дабы все в доме приготовить для приема твоей сестрицы Наташи. Я ее жду сегодня ввечеру; завтра идет почта, я заготовляю письмо это накануне. Вчера ужинал я у Пушкиных; едва вошел я в комнату, как все кинулись мне на шею, как к брату: А.И.Волкова, Афросимова, князь Федор Ник. Голицын; одним словом, все меня стали обнимать с радостными восклицаниями, поздравляя меня то с женою, то с решением в нашу пользу. Весь город только этим и наполнен. Признаюсь тебе, что я был в чрезвычайном недоумении, что мне делать и говорить; всякий говорит, от кого это слышал, кто это пишет из Петербурга; ну, я всем сказал, что ты обещаешь скоро меня обрадовать своим возвращением и просишь взять только терпение. Иные говорят, что я секретничаю; а другие, что довольно того, что ты пишешь, чтоб радоваться. Что это будет, как ты приедешь! Теперь весь город радуется, все крестятся, говоря: «Слава Богу, молитвы наши дошли до Неба!» Мне невозможно более сомневаться, милый мой, поскольку этот негодяй Одоевский сам был у полицмейстера Волкова, чтобы сказать ему, что дело окончилось в нашу пользу. «Ну, видишь, – заметил ему тот, – что ты взял на себя вещь невозможную и себя только обесславил». «О, я, – прибавил Александр, – знаю, что делать теперь! Не знаю хорошенько, что он сделает, разве что нас отравит, ибо не вижу власти превыше императора».
Волков, подлинно редкий человек, тянул дело пять недель. Доведенный до крайности, он приказал Акиму составить письменный рапорт частному приставу, что мы в отсутствии, один в Петербурге, а другой в деревне, и что он не знает, когда вернемся; а покамест написал мне не уезжать никуда из Горбова. Прошло более одной недели. Некоторое время тому назад Анна Петровна, разгадав наше намерение выиграть время, представила второе прошение в уездный суд, сильнее первого, жалуясь, что дело затягивается и что мы продолжаем править имением, кое нам не принадлежит. Она потребовала, чтобы сделали сообщение в Рузу (поскольку Горбово к сему уезду относится), чтобы Рузский уездный суд потребовал у меня объяснений, по какому праву пользуюсь я чужим имением. Едва успел я уехать из Горбова, как судья, который почти всякий день бывает у князя Василия (добрый малый и влюбленный даже в Наташу), сообщил ему полученную из Москвы бумагу. Он будет отвечать, что меня там нет, что я в Москве; опять на дом пришлют, но бесценный этот Волков опять так все устроил, что проволочат еще неделю и более. Будет бумага в управу: Волков, который все должен приводить в исполнение, протянет, сколько будет от него зависеть, а в самой же крайности дам я отзыв, как мы уже давно и с тобою согласились, что, кроме того, что мы наследники яко сыновья (в чем не может она спорить, ибо предъявим письма ее собственной руки, где называет нас братьями), есть духовная, которую младший сын представил государю императору на высочайшую конфирмацию. Этим заткнем рот.
Впрочем, будь покоен: мы не допустим ни до чего неприятного здесь; только, пожалуй, старайся как можно скорее доканчивать там. Я насилу мог уговорить Наташу ко мне переезжать. Она говорит, что без слез быть в доме этом не может: тебя нет, батюшки, родственников, и, кроме того, еще боязнь, ежели слишком замедлятся в Петербурге, быть выгнанными из дому. Я ставлю себя на ее место и признаюсь, что положение незавидное; но Бог милостив. Ради Бога старайся, чтобы указ чрезвычайно был ясен и не подлежал никакому истолкованию. Одоевский всем твердит: «Я сим не удовольствуюсь, не остановлюсь на решении сем». Сии слова должно презирать, конечно; решение Совета, государем всемилостивейше конфирмированное, высшей власти, никакому истолкованию подлежать не может; но мы должны быть удостоверены, что Одоевский не упустит ни единой возможности нас тревожить и огорчать.
Константин. Петербург, 22 октября 1809 года
Вейдемейер шесть недель затягивал представление императору решения Совета, а после, вероятно, чтобы поухаживать за графом Румянцевым, в коем он нуждается, он предложил его величеству спросить также мнения Румянцева. Тот же, исходя из своего принципа никогда ни в чем не соглашаться с Советом, написал мнение, кое для нас неблагоприятно. Но это не значит, что его величество более к нему прислушается, нежели к мнению целого Совета. Покамест я написал очень сильное письмо г-же Нарышкиной и, не сообщая ей о мнении Румянцева, убедил ее; я сказал о промедлении, для нас разорительном, и описал ей наше положение отчаянным образом. Я надеюсь, что письмо это будет читано его величеством и произведет свое действие. Понимаешь, хотя и нет еще ничего, что отняло бы надежду, но твое присутствие, может быть, будет здесь необходимо; так что постарайся быть готовым к отъезду, когда я тебе напишу, но, ради Бога, никому ничего между тем не говори, даже жене твоей или друзьям нашим, проболтаться можно в одну минуту. Скажи о сем, однако же, Волкову, ибо тебя это облегчит. Не отчаивайся, мой милый друг, возложи все упование на Бога, на справедливость нашего дела и на мои заботы отвратить бурю.