Якобу было 53, Вильгельму — 52 года, когда они, приняв участие в протесте, лишились вдруг всего: положения, работы, средств к существованию — и стали изгнанниками. Подумать только, уважаемые профессора без чьей-либо просьбы или принуждения подвергли себя риску в таком возрасте из одного лишь сознания своего внутреннего долга. А людям, не имеющим состояния, в этом возрасте трудно найти новый источник существования. К тому же у Вильгельма была семья. Якоб не мог жить без научных занятий. И вот семья, любимая работа — все оказалось под ударом. Своим поступком братья Гримм показали всему миру, современникам и потомкам, что они не были кабинетными учеными, что, занимаясь строгой наукой, не оставались в стороне от общественных явлений жизни. Самоотверженность и смелость этих людей, переступивших пятидесятилетие и поставивших на карту свое положение, достигнутое таким трудом, достойны уважения. Протест «геттингенской семерки» стал самым ярким событием в истории немецкого ученого мира того времени. Эрнст Август покрыл себя позором.
Но «геттингенская семерка» была полна решимости служить идеям права и дальше, не считаясь ни с чем. Подтверждением тому стала прощальная речь Дальмана перед студентами, выразившего мнение всех уволенных: «Я только что получил известие о том, что я уволен со своего места его величеством королем и таким образом обязан прекратить чтение лекций. Если господа студенты действительно питают ко мне любовь, трогательные доказательства которой вы мне так часто приносили, то прошу вас мирно разойтись и соблюдать законность и таким образом доказать уважение тем нескольким дням, которые я еще проведу среди вас».
Дальман хотел вначале найти убежище в Саксонии. Гервинус отправился в Дармштадт. Якоб Гримм, чтобы избежать угрожавшего ему заключения, также решил покинуть страну в установленные сроки. Он отправился в Кассель, на свою родину. Там жил его брат Людвиг Эмиль, у которого он мог найти пристанище на первое время.
17 декабря 1837 года, незадолго до рождественских праздников, карета выехала из Геттингена. Дальман был в том же экипаже. Ученые взяли с собой только самые необходимые вещи. Студенты, симпатии которых были на стороне изгнанников, с удовольствием устроили бы проводы уезжавшим профессорам. Но всем владельцам лошадей и экипажей было запрещено в эти дни сдавать студентам в аренду повозки. И вот сотни студентов в зимнюю стужу, в ночь перед отъездом преподавателей медленно шли по дороге к границе. Гессенское курфюршество располагалось недалеко от Ганноверского королевства, а река Верра образовывала естественную границу между ними. На мосту через Верру студенты и дожидались профессоров. Около полудня появилась карета. Верные студенты громкими криками приветствовали своих преподавателей. Молодые люди освободили лошадей от упряжи и сами потащили экипаж вместе с находящимися в нем пассажирами к границе. Произносили речи, бросали цветы, пели патриотические песни — славили общее для всех отечество. Профессора еще раз испытали силу признательности и любви. Наконец пришло время прощаться. Студенты, воодушевленные, сохраняя самообладание, отправились в обратный путь — в Геттинген. Экипаж двинулся дальше. В нем уезжали двое ученых.
С одной стороны, Якоб испытывал гордость оттого, что его поступок, за который он так дорого расплачивается, нашел поддержку других. С другой — его одолевало чувство горечи: он возвращался именно туда, где восемь лет назад стал жертвой несправедливости курфюрста. Человек, издавший книгу «Древности германского права», сам оказался без всяких прав. Не как гофрат или ординарный профессор возвратился он в дом на Беллевюштрассе, а как изгнанник. «Подай господину руку, он беженец», — сказала какая-то старушка своему внуку, когда Якоб пересек границу. Возвращаясь домой, он понимал, что официальные власти примут его на родине без всякого удовольствия: стоит ли из-за этого ученого вызывать гнев ганноверского короля?
Единственным утешением для лишенных места и изгнанных профессоров было то, что их поступок нашел сочувствие среди так называемых подданных и в особенности учащейся молодежи. В широких кругах Германии зрело недовольство действиями властей — «была разбужена политическая совесть немецкого народа».
В это тяжелое для братьев Гримм время их близкие друзья были рядом. Сразу же после приезда Якоба в Кассель к нему пришли те, кто хотел выразить свое участие. Поддерживали и друзья, находившиеся за границей. Так, Мойзебах писал из Берлина семье Вильгельма: «Я не могу больше откладывать, хочу выразить Вам всем свое самое горячее, самое сердечное и самое искреннее участие. В любой ситуации, возникающей в жизни, прошу Вас рассчитывать на верность, любовь и уважение с моей стороны. Если бы Вы, дорогие мои изгнанники, могли быть у меня на рождество! Я смог бы зажечь для Ваших детишек свечи на елке, которую я как раз наряжаю».
Конечно, такое сочувствие и понимание помогало братьям пережить это трудное время. Но для уволенных профессоров не менее важной была поддержка и некоторых высокопоставленных лиц, выступивших перед общественностью с осуждением действий ганноверского короля. Так, саксонский король заявил, что все семь профессоров — желанные гости в его королевстве. Во многих немецких городах, таких, как Лейпциг, Берлин, Йена, Марбург, возникали «геттингенские союзы». Начались сборы пожертвований для поддержания профессоров. Вначале Якоб сомневался, принимать ли деньги от этих союзов, пока Дальман не написал ему, что он не должен отказываться, «чтобы не обидеть искреннее, доброе участие, выражающееся таким образом». Дальман продолжал: «Такого в Германии еще не случалось, каждый, кто участвует в нашем деле, чувствует себя благодаря этому намного ближе к нам».
В доме своего брата в Касселе Якоб пытался найти утешение за письменным столом. Но мысли его путались, ему трудно было сосредоточиться, а ведь Якоб обладал невероятной способностью к концентрации внимания, умением отключаться. Он знал: энтузиазм друзей скоро пройдет, новые события и новые проблемы со временем отодвинут дело «геттингенской семерки». Впереди была неизвестность.
Вильгельм пока еще оставался в Геттингене. Благодаря королевской «милости» его не выслали из страны, и ему не нужно было впопыхах собирать семью, хозяйство, мебель и книги. В Геттингене Вильгельм, как и его брат, постоянно ощущал заботу и внимание друзей. Теолог Георг Шульце, занимавшийся исследованиями диалекта Гарца, писал: «Тот факт, что у меня нет ничего, чем я мог бы помочь Вам, меня весьма огорчает. То, что в Ганноверском королевстве не организуются сборы пожертвований для Вас, не воспринимайте как выражение равнодушия. Тюрьма не самое приятное место пребывания, а монарх всегда прав, так как он это всегда может доказать с помощью штыков». Речь шла, конечно же, о ганноверском короле.
Был и такой случай. Восьмилетний Рудольф Гримм, сын Вильгельма, учился у реформистского кантора в Геттингене. Такие учителя целиком зависели от платы за обучение своих воспитанников. И вот когда маленький Рудольф принес положенные талеры, посланные родителями, кантор сам пришел к профессору и заявил, что в такой ситуации он не может принять деньги. Дортхен Гримм протянула ему руку и сказала: «Господин кантор, как все же приятно, что Вы верны нам». — «Госпожа, я останусь верен Вам до самой смерти!» — ответил кантор. И это не были красивые слова. Это были слова признательности профессорам, которые свой долг поставили выше своего благополучия.
Проходили недели, а Вильгельму по-прежнему было неясно, что же он будет делать дальше. И только доброе участие знакомых и незнакомых друзей вселяло уверенность и надежду. Не в каком-то одном городе, не на какой-то одной земле — порыв активного одобрения и поддержки прошел по всем немецким землям.
Шли первые месяцы 1838 года. Воодушевленный общественным мнением, Вильгельм Гримм писал: «Это время кажется мне самым счастливым в моей жизни, поскольку я в такой мере познал любовь и верность, о которой я и не думал; это сохранится в моем сердце до последнего дыхания. В такие моменты только и обнаруживаются истинные убеждения, и все хорошее, что я познал, значительно превосходит то, что могло бы меня ожесточить».